Страница 16 из 22
В последующем расчёты показали, что разрушилось до 20 процентов каналов. Из этих разрушенных от температурного перегрева, — попросту говоря, сгоревших — каналов реактора теплоноситель разносил высокоактивный уран по первому контуру, создавая опасную для жизни людей радиационную обстановку. Даже во втором отсеке, где расположены кают-компания и каюты офицеров, уровень радиации достиг 5 рентген. В реакторном отсеке он подскакивал до 1000 рентген, в районе парогенераторов — до 500… Напомню, что допустимая для человека норма — 15 микрорентген. Переоблучился весь экипаж, но смертельную дозу получили в первую очередь те, кто работал в аварийной зоне.
— В марте 1998 года, спустя 30 лет после аварии на К-27, — продолжает свой рассказ Николай Мормуль, — я в очередной раз находился на излечении в Научно-лечебном центре ветеранов подразделений особого риска и встретился там со своим сослуживцем по атомным подводным лодкам на Северном флоте контр-адмиралом Валерием Тимофеевичем Поливановым. Поведал ему, что продолжаю работать над атомной темой о подводниках, и просил поделиться своими воспоминаниями и фотографиями в период службы в 17-й дивизии подводных лодок в Гремихе. Через некоторое время он прислал мне письмо, в котором рассказал об аварии на К-27. В 1968 году капитан 1-го ранга Поливанов был начальником политотдела дивизии и о событиях на лодке осведомлён был очень хорошо. Вот что он сообщил:
«25 мая 1968 года мы с командиром дивизии контр-адмиралом Михаилом Григорьевичем Проскуновым около шести вечера прибыли на плавпричал — встречать пришедшую с моря подводную лодку К-27. Это была плановая встреча, никаких тревожных сигналов с моря не поступало. После швартовки на пирс вышел командир капитан 1-го ранга Павел Фёдорович Леонов и доложил:
— Товарищ комдив, лодка прибыла с моря, замечаний нет!
Мы с ним поздоровались, а следом за командиром на причал сошли заместитель командира по политчасти капитан 1-го ранга Владимир Васильевич Анисов и начальник медслужбы майор медицинской службы Борис Иванович Ефремов. Оба, словно в нерешительности, остановились в нескольких шагах от нас. Я подошёл к ним, и после приветствий доктор доложил: обстановка на подводной лодке ненормальная… Специалисты и командир реакторного отсека едва ходят, больше лежат, травят. Короче, налицо все признаки острой лучевой болезни. Я подвёл их к командиру дивизии и командиру Леонову и попросил доктора повторить то, о чём он только что рассказал мне. Командир корабля Леонов посмотрел в его сторону и произнёс:
— Уже доложились!..
Доклад врача Леонов прерывал комментариями, дескать, личный состав долго не был в море. В море — зыбь, поэтому травят… И не стоит поднимать паники, если моряки укачались.
В это время к нам подошёл специалист из береговой службы радиационной безопасности с прибором в руках и заявил:
— Товарищ адмирал, здесь находиться нельзя, опасно!!!
— А что показывает твой прибор? — спросил я. И услышал в ответ:
— У меня прибор зашкаливает.
Оценив обстановку, комдив объявил боевую тревогу. Подводные лодки, стоявшие на соседних причалах, были выведены в точки рассредоточения. Мы с комдивом убыли в штаб дивизии. Командующему Северным флотом доложили о ЧП по „закрытому“ телефону и шифровкой. Я доложил в Политуправление флота.
Было принято решение убрать весь личный состав с подводной лодки, кроме необходимых специалистов, которые должны обеспечивать расхолаживание энергоустановки. Я вновь поехал на причал. По пути приказал сажать в автобус в первую очередь спецтрюмных, вышедших с подводной лодки, видел, как вели под руки лейтенанта Офмана. Его держали двое, и он с трудом двигал ногами… Остальные спецтрюмные также выглядели не краше. Автобус сделал несколько рейсов до казармы, пятнадцать человек, наиболее тяжёлых, сразу же поместили в дивизионную санчасть. Посильную помощь оказывали корабельные врачи, в гарнизонном госпитале спецотделений тогда ещё не было.
Около 23 часов нам стали звонить из Москвы, Обнинска, Северодвинска и других городов, связанных со строительством и созданием этой подводной лодки. Все просили информации о случившемся и давали рекомендации по своей части. Вспомнив о подобной ситуации с К-19, мы с комдивом пошли в госпиталь: надо было поить облучённых апельсиновым соком и спиртом. На флоте бытовало мнение, что алкоголь повышает сопротивляемость организма к радиации. На следующий день к нам, в забытый Богом край, прилетел вертолёт с военным и гражданским медперсоналом. С ними же прибыла главный радиолог Министерства здравоохранения СССР А. Гуськова. Посетив больных, которые ещё не пришли в себя, она пожурила нас за самодеятельность со спиртом. Гуськова безотлучно находилась при больных до самого момента их отправки в Первый военно-морской госпиталь Ленинграда.
Был установлен воздушный мост из вертолётов (аэродрома в Гремихе нет), и в дивизию оперативно доставляли нужных специалистов, материалы, оборудование и медикаменты. 27 мая прибыли академики А.П. Александров и А.И. Лейпунский (он был разработчиком отечественной ЖМТ-установки), заместитель министра судостроительной промышленности Л.Н. Резунов и другие важные персоны.
Командование ВМФ решило отправить весь экипаж в 1-й госпиталь ВМФ в Ленинград. Пробыли больные там до конца июля. В течение первого месяца умерли восемь человек. А остальные были освидетельствованы, признаны годными к службе на атомных лодках и отправлены в отпуск».
Но вернёмся за хлебосольный стол старого адмирала:
— Как-то в ноябре 1999 года я, будучи в Питере, зашёл в клуб моряков-подводников, что на Васильевском острове, и получил там ксерокопии писем старшины 2-й статьи Мазуренко Вячеслава Николаевича, который служил на К-27 турбогенераторщиком.
«Вот уже более 30 лет как произошла авария ядерного реактора на К-27, которая повлекла гибель нескольких моих сослуживцев по атомоходу. 28 мая на личном самолёте командующего Северным флотом адмирала Лобова, — пишет старшина Мазуренко, — нас первых десять человек отправили в Ленинград. Через пару недель пятеро из прибывших умерли. За эти 30 лет жизнь разбросала моих друзей в различные уголки нашей бывшей Великой страны. Я стараюсь поддерживать связь, ни на Украине, ни в России — никто не получил материальной компенсации ни за потерю кормильца, ни за потерю здоровья».
Увы, но это так…
— Николай Григорьевич, как сложилась судьба самой «Золотой рыбки»?
— Почти пятнадцать лет К-27 простояла в Гремихе. На ней проводили различные технические эксперименты, даже вышли на мощность правым бортом. Потом перебазировали в Северодвинск, чтобы подготовить к затоплению.
В конце 1981 года, будучи начальником Технического управления Северного флота, я зашёл на стоящую в заводском доке субмарину. Встретил меня капитан 2-го ранга Алексей Иванов. Да-да, тот самый инженер-механик, взявший на себя смелость записать в журнале: «БЧ-5 к выходу в море не готова». Во время аварии Иванов получил более 300 рентген, однако, отлежавшись в госпитале, попросил оставить его на «своей» лодке. Он ведь в состав первого экипажа К-27 вошёл ещё в 1958-м. Лейтенантом, командиром турбинной группы принимал подлодку из новостроя и более 20 лет преданно ей служил.
Конечно же, для Иванова не было секретом, что авария навсегда угробила уникальный атомоход. И что выйти в море ему больше не суждено, понимал тоже. Единственное, что светило его кораблю в будущем, — это «саркофаг» для реактора да могила на глубине 4000 метров (такова была рекомендация МАГАТЭ в качестве минимальной глубины захоронения твёрдых радиоактивных отходов). Однако привязанность моряка к своему кораблю — самая трогательная, самая непостижимая вещь в суровых, порой жестоких буднях военного флота…
Мы прошлись с Ивановым от центрального отсека до кормового. В основном меня интересовал реакторный — там готовили «слоёный пирог» из твердеющей смеси, битума и других защитных долговечных материалов. И я, и Иванов знали, что подводную лодку готовят к захоронению, но об этом, не сговариваясь, молчали.