Голодный ген

В середине XX столетия Карл фон Фриш, Конрад Лоренц и Николас Тинберген, бихевиористы, изучавшие поведение животных, показали, что врожденные инстинкты могут быть до некоторой степени видоизменены при помощи простых программ и подпрограмм, жестко вмонтированных в психику и находящихся за пределами контроля сознания, — физиолог Б. Ф. Скиннер назвал их «атомами поведения». Однако у многих подобные идеи вызывали неприятие — особенно применительно к человеку. Наиболее резко противились «биологизации» ученые, занимавшиеся социальными проблемами. Гарвардский биолог Эдвард Уилсон, который опубликовал в 1975 г. фундаментальный труд «Социобиология», посвященный взаимосвязи генетики и поведения, подвергся массированной критике. Основная мысль его оппонентов заключалось в том, что если инстинкты животных действительно могут отчасти наследоваться, то уж поведение людей практически полностью формируется культурой.

С Уилсоном спорили серьезные и уважаемые ученые, выдающиеся исследователи, его коллеги по Гарварду, и у них была веская причина бить тревогу. Утверждение о наличии у человека неизменных особенностей, определяющих развитие интеллекта или, скажем, склонность к преступному поведению, таило в себе малоприятные идеологические последствия. Оно вольно или невольно приводило к рационалистическому оправданию расизма, половой дискриминации, ксенофобии и евгеники. Артур Кестлер, замечательный писатель и мыслитель, отмечал: «Попытка свести сложные процессы жизнедеятельности человека к гипотетическим „атомам поведения“, пусть даже существование их доказано на низших млекопитающих, мало что дает — точно так же химический анализ кирпичей и известкового раствора почти ничего не скажет нам об архитектуре здания». Поиски основ человеческого поведения в сфере чистой органики представлялись многим и многим непростительной вульгаризацией.

Тем временем исследователи, занимающиеся проблемами ожирения, старались держаться в стороне от дебатов, сохраняя политическую корректность. Ответ на вопрос, есть или не есть, лежал, как им представлялось, скорее в области психологии, и действия каждого отдельного индивидуума могли быть подвергнуты психологической коррекции. Став очевидцем научного переворота в вопросе взаимосвязи природы и процессов питания, который происходил в Кембридже, Лейбл не принял участия в горячих дискуссиях, кипевших вокруг. Убежденный либерал, он не сомневался в способности людей самостоятельно формировать собственную судьбу, каким бы ни было генетическое наследие. Но опыт клинициста подсказывал: кощунство это или нет, но пищевое поведение человека имеет и биологическую подоплеку, подобно другим физиологическим параметрам, например артериальному давлению или частоте сердечных сокращений. Лейблу казалось странным отрицать наличие причин биологического толка в развитии тучности. Почему, когда речь заходит об ожирении, чуть ли не все становятся виталистами, удивлялся он.

Витализм — теория, окончательно оформившаяся к XIX столетию, — строилась на утверждении, будто живое, в отличие от неживого, обладает некоей неосязаемой внутренней энергией, особым нематериальным началом, качеством, которое трудно описать и невозможно измерить. (Как тут не вспомнить убежденность средневековых алхимиков в существовании «философского камня», который, по меткому определению Карла Юнга, мыслился ими как «мистический эксперимент Господа в душе человека»!) Витализм благополучно существовал в Европе до тех пор, пока немецкий химик Фридрих Вёлер в 1824 г. не синтезировал из неорганического вещества органическое — мочевину. После этого стало очевидно: если из неживого руками человека можно создать живое, значит, в последнем нет ничего сверхъестественного и неосязаемого.

Однако наследие витализма продолжало жить в новой философской алхимии, предлагавшей порой едва ли не мистические объяснения поведенческих реакций и стереотипов. Под «психологическим» нередко подразумевали нечто находящееся за пределами биологического контроля, не давая себе труда разобраться в истинных предпосылках того или иного явления. Так, ответственность за развитие шизофрении возлагали на поведенческие отклонения матери пациента, а не на стойкое нарушение химических процессов в головном мозге. А «теория оральной фиксации» гласила, как уже говорилось, будто переедание есть форма сублимации при неудовлетворенной сексуальной потребности.

Поиски Лейбла были несколько более фундаментальными. Он был уверен, что психологические реакции вызываются ясными и непосредственными причинами, а не метафизической силой, не смутными воспоминаниями младенчества. Его интересовала не столько роль психики в выборе человеком той или иной конкретной модели поведения, сколько механизмы, психикой управляющие. Он отлично понимал: если удастся обнаружить неуловимый гормон насыщения, виталистический подход к проблемам тучности прикажет долго жить. Лейбл не сомневался во влиянии генетических факторов на регуляцию массы тела у людей — ведь у грызунов дело обстояло, по-видимому, именно так!

Мыши с ob-мутацией — яркий пример тому. У них особенности пищевого поведения определяются присутствием всего лишь одного гена. Но и не имеющие мутаций грызуны давали повод думать, что вести поиски следует на уровне микробиологии. Почему некоторые породы обычных крыс активно толстеют при переводе на высококалорийную диету типа фастфуда, а другие при идентичном питании ничуть не прибавляют весе? Едва ли тут разумно было бы рассуждать об «оральной фиксации» толстушек или о влиянии на их поведение образа чересчур властной матери. Исследования все определеннее указывали на роль генетических факторов в развитии ожирения у грызунов, подтверждая, пусть пока и косвенно, существование аналогичной зависимости у человека. Исследования же усыновленных детей привели к еще более неоспоримым выводам о значимости генетики в развитии ожирения у людей.

У однояйцовых близнецов индексы массы тела (ИМТ) стремятся к полной идентичности, они ближе, чем у близнецов разнояйцовых или же сиблингов (потомства одних родителей, родных братьев и сестер). Картина не меняется даже в том случае, если однояйцовые близнецы вскоре после рождения разъединяются и воспитываются вдалеке друг от друга, в разных семьях. Их ИМТ обычно точно коррелирует с индексом массы тела не приемных, а биологических родителей. Значит, вес человека и, следовательно, склонность к худобе или ожирению зависит не от воспитания, не от привычки, а от врожденных, наследуемых особенностей. Не от психологии, а от генетики.

Когда Лейбл в конце 1970-х гг. приступил к работе в лаборатории Хирша, все это было уже известно. Но не существовало ни одного явного, фактического доказательства предполагаемой связи между генетическими факторами и развитием ожирения у людей, ибо необходимых молекулярных методов для ее обнаружения еще не разработали. Пока же, тесно, но неофициально сотрудничая с Дугом Колеманом, который часто посещал лабораторию Хирша, наведываясь в Нью-Йорк из Бар-Харбора, Лейбл приступил к кропотливым поискам неуловимого фактора насыщения в жировой ткани грызунов.

С ob-мышами он уже сталкивался во время учебы в Бостоне, а первое знакомство с органической химией состоялось за несколько десятилетий до того, в отцовской химчистке, где юный Лейбл работал в дни летних каникул. «Экстракция [23]химическим растворителем при биохимическом изучении жировой ткани до мелочей напоминает сухую чистку одежды», — смеется он.

Лейбл вслед за Колеманом предположил, что эффективность сигнала о насыщении тесно связана с глицерином, входящим в состав молекул триглицеридов. Его содержание в сыворотке крови коррелирует с количеством жировых клеток. Ученые рассуждали так: организм реагирует на повышение концентрации глицерина отказом от приема пищи. Чтобы проверить это не противоречащее здравому смыслу соображение, Лейбл ввел мышам глицерин. Грызуны на какое-то время действительно потеряли аппетит. Однако примерно через неделю он вернулся в норму. Повторенный на людях, эксперимент не принес вовсе никакого результата. Стало ясно, что глицерин не дает ключа к разгадке.