Канцлер

— А что столица? Бурлит? Как отнеслись к нашей победе? Что теперь? — вес эти вопросы Корсак задавал неустанно, и Никита рассказывал ему на свой лад.

В Петербурге давно ждали начала войны, а как случилась баталия под Мемелем— первая! — то как будто и удивились. Да и как не удивиться, если главная армия во главе с генералом Апраксиным топталась где-то в Польше, не решаясь переступить границы Пруссии. Шутники в столице поговаривали, что государыня Елизавета изволили премию назначить тому, кто пропавшую армию сыщет. Канцлер Бестужев негодовал и писал от имени Конференции депеши, но его послания носили скорее философический, чем распорядительный характер.

Фельдмаршал Апраксин с охотой отвечал другу, (а именно таковым был Aестужев), но каждый отчет его дышал истинной печалью. Оказывается, русскую армию ждали в Польше великие трудности и несносные жары. Из-за последних обмелели реки и провиант с фуражом пришлось подвозить не водой, а на обывательских подводах, что суть долго, трудно и неудобно, и еще случилось много больных желудком из-за плохой воды и тех же несносных жар.

Были, конечно, в армии Апраксина желудочные заболевания, но другая и главная заразительная болезнь сковала русскую армию— нерешительность. Первым заболел этой болезнью, как ни странно, сам Бестужев. Сразу после объявления войны Пруссии этот сугубо штатский человек сочинил инструкцию по стратегии и тактике русских в этой войне. Армии надлежало раскинуться вдоль границы, чтобы она «обширностью своего положения и готовностью к походу такой вид казала, что… все равно — прямо ли (ей) на Пруссию — или влево на Силезию маршировать». Далее шли многочисленные пункты… Мы не будем утомлять читателя подробным их рассмотрением, сошлемся только на военного историка Д. М. Масловского: «В общем выводе по инструкции, данной Апраксину, русской армии следовало в одно и то же время идти, и стоять на месте, и брать какието крепости, и не отдаляться от границы" note 7.

Понятно, что Никита ничего не знал об инструкции Бестужева, поэтому в его рассказе было куда меньше желчи и оскорбительного остроумия.

С Фридрихом II воевали не одни русские. «Не торопись! Зачем бежать впереди кареты!»— советовали умники из Петербурга, и не абы кто, а сам Иван Иванович Шувалов, фаворит государыни.

Апраксин стал фельдмаршалом не по природной склонности или специальному образованию, а по тем дворцовым отношениям, которые сами собой возносят человека наверх — он был знатен, очень богат, близок к государыне, считался другом Бестужева, воевал когда-то с турками… и вообще, больше некому.

Армия нашлась наконец под Вержболовом в полумиле от прусской границы в ожидании подхода остальных войск, которые не могли поспешать из-за тесноты дорог. Когда же они соберутся все вместе? Когда начнут воевать?

И вдруг 28 августа в четыре часа утра (год прошел с объявления войны, на дворе уже 1757) Санкт-Петербург сотрясла пушечная пальба. Взволнованные жители считали выстрелы — сто один раз пальнула пушка! Матерь Божья, это могло быть событие только чрезвычайное!

Прежде чем бежать к Алексею, Никита позаботился о покупке газет. «Ведомости» сообщали, что вчера в девять часов вечера в Царское Село, где находилась государыня, с трубящими почтальонами прискакал курьер генералмайор Петр Иванович Панин с громоподобными известиями. 19 августа под местечком Гросс — Егерсдорф на берегах реки Прегель русская армия одержала полную победу над прусским фельдмаршалом Левальдом. Путь на Кенигсберг был открыт!

Никита сидел уже в карете, когда появился молоденький вестовой: здесь ли изволит проживать князь Оленев? Вестовой принес письмо от друга Александра Белова. Писал Сашка из армии чрезвычайно редко и скупо, вся информация о его военной жизни обычно умещалась в одно слово: «осточертело!» А здесь несколько листов настрочил. Письмо, оказывается, было передано Александром кому-то из свиты генерал-майора Панина.

Корсаки занимали теперь не флигель в глубине сада, а «большой», как его называли, каменный дом, в котором проживал когда-то ювелир двора Ее Величества Луиджи. Восемь лет назад он отбыл в родную Венецию, а дом на чрезвычайно выгодных для себя условиях продал своему бывшему постояльцу.

— Ах, наконец-то! — встретила в прихожей Никиту Софья. — Он ждет тебя с самого утра. Ты слышал выстрелы в крепости? Они нас разбудили. Говорят, победа… — она крепко пожала ему руку и, не выпуская ее, повела гостя по анфиладе комнат. — Доктор Лемьер говорит, что ему пора бросить костыли. Мы попробовали Алексей все еще очень слаб… и так неловок! Знаешь, ему надо заново учиться ходить.

— Сегодня же и начнем. Софья вдруг остановилась.

— Ты не огорчай его. Хорошо?

— Чем же я могу его огорчить, если победа?

— О, я уж не знаю! Каждая победа имеет свою изнанку. И он, как ребенок, все так близко принимает к сердцу…

— Читай! — сказал Никита вместо приветствия и протянул Алексею «Ведомости».

Тот не просто прочитал, а, что называется, съел заметку. Прочитанное возбудило его до крайности.

— Помнишь, Никита, я говорил, что Мемель только начало! Не пристало русскому солдату бояться Фридриха. Вот и прищемили хвост прусской гидре!

«Гидрой» Фридриха обозвала государыня Елизавета. Прозвище стало известно не только в армии, но через газеты дошло до самого Фридриха. Король не обиделся: «Я хотел бы быть гидрой, чтоб у меня после каждого боя вырастали новые головы взамен отрубленных!»

— Я счастлив! — заключил Алексей и почти без сил повалился на подушки. — Что ты морщишься?

— Надо быть скромнее, друг мой, — это была обычная присказка Никиты. — Знать бы, что мы потеряли у чистой речки Прегель. И что теперь нашли…

В спорах он никогда не остужал патриотического пыла Алексея, слушал, кивал, а потом незначительной фразой смазывал весь разговор и уводил его в сторону.

— Что потеряли? Это тебе может объяснить каждый солдат! — запальчиво воскликнул Корсак.

— Не каждый. В этой баталии пять тысяч наших Богу душу отдали.

— Об этом «Ведомости» пишут? А у Левольда какие потери?

— Нет, в газете нет пока таких подробностей. Просто я от Сашки письмо получил, от очевидца, так сказать…

— И ты молчишь? Сашка прислал письмо после Гросс — Егерсдорфской битвы, а мы тут катаем во рту казенные сведения? А как ему удалось так быстро?..

— Он его не по почте послал, а с оказией. Видно, хороший человек его вез. Надежный… Вряд ли Сашка доверил бы подобные сведения военной почте.

— Это почему же?

— В военное время существует цензура.

— Оленев, ты хочешь сказать, что Сашкино мировоззрение таково, что его нельзя доверить… что цензура может найти… — Алексей хотел защитить друга, вернее его честь, его порядочность, если хотите… но фраза никак не желала кончаться.

Никита перебил его со смехом:

—. Слушай, Алешка, насколько я знаю Белова, у него вообще нет мировоззрения, у него нет идеалов… понимаешь? Он видит жизнь такой, какая она есть. Он пишет, что Апраксин панически боится Фридриха, что никто не собирался давать решительный бой. Русская армия наткнулась на пруссаков случайно… в тумане. Паника была страшная. Потом собрались с духом, я думаю, просто разозлились. Ты сам знаешь, если русского мужика разозлить, он пойдет крушить дубиной направо и налево. И уже наплевать ему, умрет он или жив останется.

Алексей молча, исподлобья смотрел на друга, левое веко его чуть вздрагивало.

— Исход дела решили четыре полка Румянцева, — бодро заключил Никита. — Они сидели в резерве и в критический момент бросились на выручку. Прорвались через лес и…

— Ты хочешь сказать, что наша победа была нечаянной? У тебя с собой письмо?

— Забыл… по глупости, — покаянным тоном воскликнул Никита.

Письмо Белова он читал в карете, сейчас оно лежало в кармане сюртука, но не стоило забывать слова Софьи: «Ты не огорчай его…» Он и так уже лишнего наболтал, но главное огорчение таилось в конце Сашиного письма. Если описание битвы могло вызвать сложные чувства — обиды, некоторого смущения, затем чистой радости, какие бы они там ни были недотепы, но прижали Фридриху хвост, — то рассказ о дальнейших событиях в стане Апраксина наводил на мрачные размышления. Сам собой возникал знак вопроса, намалеванный черной краской. Саша писал, что Апраксин повел себя после победы по меньшей мере ab` -. — он не преследовал убегающих пруссаков, не двинул армию на Кенигсберг, а отступил. «Вчера поймали прусского шпиона. Я не знаю, о чем его допрашивали, но вид у следователей был смущенный. Шпиона расстреляли на виду армии. Вид лазарета ужасен. Нас косят раны и болезни…» Грустное письмо.

Note7

Масловский Д. М. «Русская армия в Семилетнюю войну».