Бразильская мелодия

— Вам нездоровится?

— Да, вчера немного передрал спиртного скромно отвечает Киров.

— И бразильских мелодий, — добавляю я. — Нельзя ли и мне послушать эту мелодию?

— Почему же нет! — оживляется Моньо. Он включает магнитофон, дрожащими пальцами устанавливает кассету и нажимает клавишу. В комнате звучит самба. Совсем неплохо, если бы не так громко.

— Если можно, чуть потише, — прошу я. И вообще, не так, как прошлой ночью.

— А, вас прислал квартирант, — догадывается Моньо.

Он убавляет звук и снова садится на кушетку. Губа и нос Моньо снова дергаются. Небольшой тик — напоминание о его юношеских излишествах.

— Скажите, откуда у вас эта страсть к громоподобному исполнению?

— Это слабость Спаса. Со временем привык и я. У Спаса есть правило: чем громче, тем убедительнее.

— Вот как! Так поэтому вы избрали эту самбу своим гимном?

— Случайная находка. Наш дом родной — кафе «Бразилия». И когда услыхали «Бразильскую мелодию», решили, что это будет наша песня. Спас даже записал ее восемь раз подряд на одной ленте, чтобы каждый раз не перекручивать катушку.

— Хитро придумано! А теперь расскажите, чем начался и как проходил ваш вчерашний кутеж.

— Ничего особенного. С той лишь разницей, что мы находились в уменьшенном составе. Мы должны были встретиться в «Бразилии», но Спас предложил выпить в домашней обстановке.

— Он вам предложил?

— Да. Ему кто—то дал две бутылки домашней ракии.

Самба закончилась резким аккордом, но тут же началась снова. Господи, помоги!

— А что стало с этими двумя бутылками?

— Выпили. Хотя, в сущности, больше прикладывался я. В одной бутылке оставалось несколько глотков, но я их только что выпил в лечебных целях.

— Наверное, ракия была хороша…

Да так, ничего особенного, — отвечает Моньо, машинально глянув на две бутылки, валявшиеся на столе.

Гашу сигарету, смотрю на часы, прикидываю, не пора ли идти, и спрашиваю:

— А когда кончилась ваша вечеринка?

— Точно не могу сказать, — смущается Моньо.

— Случается… Что вы запомнили последнее? И сколько было примерно времени?

— Не могу сказать точно, — бормочет Моньо. — Понимаете, разговоры, музыка, снова разговоры и снова музыка — весь вечер одно и то же. Нет ориентира времени.

— Видите ли, Киров: у вас есть ориентир, и я настойчиво прошу им воспользоваться. Ибо речь идет не о жалобе соседа, а о вещах более серьезных.

Сообщаю ему некоторые факты по делу Асенова, наблюдая за реакцией юноши. Светлые глаза Моньо испуганно моргают.

— Короче говоря — постарайтесь вспомнить. У вас был включен приемник… да еще так, что и мертвый проснется. К сожалению, не тот, который нас сейчас интересует. Вы слушали информационные бюллетени, музыкальные и текстовые передачи — точнее ориентира не придумаешь!

Длинное лицо Моньо становится еще длиннее от явного усилия сосредоточиться. Что кроется за этим усилием — действительное желание вспомнить или желание ввести меня в заблуждение?

— Мы слушали заграницу, — выдавил наконец Моньо. — Монте—Карло, Люксембург или что—то в этом роде.

— Неправда, — спокойно парирую я, — и притом непростительно глупая для будущего юриста. Вы забываете, что приемник, кроме ва, слышал и ваш сосед.

Моньо понимает, что поскользнулся.

— Извините, — говорит он, — но в голове у меня все перепуталось.

— Допустим. Соберитесь с мыслями, я подожду. Только помните, что с этой минуты вы несете ответственность за свои показания. Не знаю, поняли вы или нет, что речь идет об убийстве.

— Кажется, последний бюллетень, который я слышал, был где—то в половине одиннадцатого…

— Кажется или уверены?

Скорее уверен. Во всяком случае, двенадцатичасовой выпуск новостей я уже не слышал. Последнее, что я припоминаю, была передача о джазе… Помню, я тогда сказал Спасу, что тот, кто любит болтать о джазе, обычно понятия о нем не имеет.

— А когда и почему вы перешли с магнитофона на радио?

— Кажется, мы включили радио часов в восемь. Не могу вспомнить почему, но вроде Спасу захотелось послушать новости.

— А потом?

— А потом оставили радио, пусть себе играет. Вообще забыли о нем.

— Хорошо. Больше не буду вас задерживать. Наверное, вам надо заниматься… Вы, если не ошибаюсь, уже прослушали весь курс лекций?

— Да, лекции давно позади, — бормочет Моньо. — Плохо другое — с экзаменами не ладится…

— Вот как? — спрашиваю с состраданием. — Так пить, и вдруг не ладится…

— Это к делу не относится, — вдруг обрывает меня юноша.

— Извините за отклонение, — отвечаю я, вставая. — Но вот смотрю, как вы живете…

— Благодарю за сочувствие. Только, знаете ли, ненавижу, когда мне дают советы. — Моньо смотрит на меня своими светлыми глазами, которые вдруг становятся холодными и неприязненными, и поясняет: — Всегда будь против того, что тебе навязывают другие, и ты никогда не ошибешься. Это мой принцип. Другие думают о своих собственных интересах, а не о твоих.

— А вы не предполагаете, что интересы людей иногда могут совпадать?

— Если совпадают, тогда другое дело, — отвечает Моньо, смягчаясь.

— Суть в том, что это за совпадение. Смотрите, как бы ваши интересы не совпали с интересами преступников и людей вообще грязных.

— Я не преступник!

— Допустим. Иначе я бы не вел этого разговора. Но вопрос не только в том, какой вы сегодня, но и в том, каким будете завтра. Людям свойственно развиваться. Одни идут вперед, другие деградируют…

— Очень интересно! — Моньо пытается напустить на себя развязность.

— Вы не можете всю жизнь оставаться в таком состоянии… Пить и слушать бразильские мелодии… Или вы сам выберетесь отсюда и найдете свое место в жизни, или вас вышвырнут как паразита. Невозможно быть вечным студентом.

— Это мои проблемы, — пытается сопротивляться молодой человек.

— Пока да. Но скоро они могут оказаться не только вашими. Пользуйтесь, пока она у вас есть, возможностью самому принять решение. Это будет и достойнее и благороднее. В противном случае решение примут за вас.

Последние слова звучат более угрожающе, чем хотелось бы.

Моньо смотрит на меня хмуро и озадаченно, соображая, что ответить, но мне его немедленный ответ не нужен. Я киваю ему на прощание и выхожу из комнаты.

На улице уже смеркается, когда я покидаю этот дом, покидаю, обогащенный дополнительными сведениями, полученными в двух—трех соседних квартирах. Рабочий день не кончен, и у меня назначена еще одна встреча. Сажусь на троллейбус и еду к новым домам квартала «Изток».

Помещение, в котором я оказываюсь, приятно контрастирует с жилищем Моньо. Просторная студия, застланная бежевым ковром, красивая мебель, светлые стены с изящными светильниками, две зеленоватых тонов картины, о которых в силу своей неосведомленности говорить не стану, и широкий стол в углу, заваленный чертежами. Хозяин всего этого — Марин Манев, 35–летний архитектор, неженатый и несудимый. Он дома. Тут и Дора Денева, 24–летняя студентка, представленная мне как невеста Манева.

Хозяин предлагает мне стул, садится на диване рядом с Дорой и, поскольку он уже имеет представление о моей профессии, смотрит на меня вопросительно.

— Неплохо вы здесь устроились, — замечаю я добродушно, не обращая внимания на молчаливый вопрос хозяина.

— В общем, да, — говорит он, понимая что разговор не обойдется без вступления. — Я против разделения квартиры на множество комнат. Люди часто мечтают о нескольких комнатах, в сущности, не зная, что сними делать. Ведь обычно человек проводит время в одной и той же комнате, поэтому важно, чтобы она была достаточно просторной и уютной.

— Совершенно верно, — соглашаюсь я. — Но когда пойдут дети, картина меняется…

— Здесь есть и другие помещения, — вставляет Дора. — И если вам нужно поговорить с глазу на глаз, я могу выйти.

Она, видимо, по—своему истолковала направление разговора, но в то же время у нее нет большого желания оставлять нас одних.