Шоу на крови

Сколько раз смотрит на одни и те же картины человек, работающий в музее сорок пять лет? И не надоело ли ему это? Федор Емельянович Хижняк относился к той редкой породе искусствоведов, для которых произведения искусства оставались некой извечной загадкой. Почему людей так неотступно влечет искусство? Почему оно так таинственно притягательно, со времен первых наскальных царапин и до сегодняшних различных современных направлений? У Федора Емельяновича за долгие годы музейных исследований возникло убеждение, что шедевры манят зрителя своей неповторимостью и какой-то непредсказуемостью. Он был уверен, что природа творчества, искусства — это великая импровизация, возвышающая исполнителя до высочайшего вызова самой природе. Догадывается ли импровизатор, куда приведет его каскад звуков? Может ли мастер, взявший в руки кисть, предполагать, какой станет его картина? Разве знает извилистый дождевой поток, куда потечет, или молния — куда ударит?

Отсутствие заданности магически притягивает, потому что невольно стараешься постичь, разгадать, назвать, удержать в сознании, запомнить, дать имя, определить. А произведение искусства будто играет с тобой в прятки: на мгновение приоткрывает свои тайны и затем прячет их еще глубже. На короткое время покажется многомерный замысел творца, и снова он тонет в произведении. Лишь какими-то ниточками своих мыслей успеешь соприкоснуться. Вот почему произведения искусства обладают почти мистическим свойством облагораживать все вокруг, придавать всему, что с ними соприкасается, дополнительный глубокий смысл. И главный хранитель посвятил свою жизнь разгадыванию этого смысла.

Сколько раз жизнь манила его более обеспеченным делом, предлагала заняться чем-то другим! Был даже случай, когда один олигарх предложил Хижняку фантастическую оплату за должность хранителя его личной коллекции. Однако Федор Емельянович отказался. Не потому что ему не нужны деньги. Просто самым интересным и важным, чем он занимался взахлеб, была работа в музее. Именно здесь находились те произведения искусства, изучением которых он занимался всю жизнь. Если путем кропотливых исследований ему удавалось определить страну, живописную школу, примерные годы создания, а в идеале автора произведения, — он испытывал ни с чем не сравнимое победное чувство. Замечательное настроение длилось несколько дней, Федор Емельянович расцветал, отпускал комплименты барышням-коллегам и старушкам смотрительницам. Испортить такое настроение не могли никакие жизненные неурядицы.

Возможно, по этой причине к своему аресту он отнесся философски. «От сумы да от тюрьмы…» — обронил он ментам, усаживаясь в милицейский воронок. И потом совершенно спокойно отвечал на бесконечные вопросы: да, атропин у него был. Да, с актрисой в роли богини виноделия поссорился. Он попенял ей, что в музее такие шабаши неуместны. А она его послала. Ну и что? Думайте, что вам угодно, ничего я ей в бокал не подливал, не имею такой привычки.

И теперь, сидя в грязной вонючей камере предварительного заключения, Хижняк думал не о том, о чем следовало бы думать арестованному человеку. Мысли его были далеко отсюда. Они порхали среди голландских рисунков семнадцатого века. На днях хранитель сумел атрибутировать рисунок неизвестного голландского художника: он оказался работой гениального Рембрандта! На фоне такого открытия все остальное, в том числе и арест, отошло для Хижняка на второй план. Федор Емельянович работал над атрибуцией этого рисунка почти год. Он много раз задумывался, почему даже среди многих сотен рисунков этот так явно выделяется. И когда он, еще не веря самому себе, предположил, что «Святое семейство» — рисунок Рембрандта, все встало на свои места. И действительно, ведь Рембрандт-рисовальщик абсолютно уникален. Подобно писателю, фиксирующему поток жизни с помощью слов, фраз и метафор, Рембрандт при помощи рисунка останавливал мгновения, ловил в силки штриховки само время. Его рисунки — поток мыслей.

Причем мыслей выразительных, ярких, словно перед вами не графика, а маленькие притчи…

Мечты хранителя были прерваны. Его повели на очередной допрос к следователю.

Милинченко лежал на узкой твердой кушетке и злился. Черт его понес на ночь глядя в этот крохотный городишко П.! Да еще одного. Шкаф и Черный сегодня заняты по заданию шефа, укрощают докторшу. А он поперся сюда. Не терпелось, видите ли, окончательно разобраться с директором музея.

На такого упрямого музейщика они наткнулись впервые. Само музейное собрание давно манило команду пиратов-рейдеров, работающих под началом министерского чиновника. Как сообщил им Чабанов, тут хранились серебряные оклады икон и сами иконы шестнадцатого-восемнадцатого веков, скифские женские украшения и посуда из золота, меди и серебра, уникальные гобелены, ювелирные украшения из католических костелов, которые подносились прихожанами к статуе Девы Марии, одеяния священников, гетманские одежды с дорогим мехом и драгоценными камнями. Имелись в музее и старинные уникальные книги, а сейчас антикварная книга в Европе на пике интереса! Много нашлось бы желающих купить.

Но в городе П. музей возглавлял странный человек, Марченко Макар Игнатьевич. На своем посту он проработал уже пятьдесят лет, а самому Гнатовичу, как называли его все сотрудники и многие жители города, стукнуло восемьдесят. Странность Марченко заключалась в том, что он был настоящим фанатом музейного дела.

В первый раз приехали рейдеры-разведчики в город П. для того, чтобы уточнить сведения о ценности музейного собрания в провинциальном городке. Так вышло, что приехали поздновато, в пять часов — время, когда экспозицию уже закрывают. Кто-то из ребят весело напророчил, что сегодня им в музей уже не попасть. «Тьфу на тебя», — сказали ему.

Подошли к музею. У входа пожилой работник ловко косил траву. Милинченко, бойкий руководитель группы рейдеров, обратился к нему с вопросом:

— Где директор музея?

— Нэма, — последовал лаконичный ответ.

Трое мужчин переглянулись.

— Ну как же так, мы приехали из столицы, тоже музейщики, собрали группу из сотрудников… Вот, хотели вашу экспозицию посмотреть.

— Коллеги, значить, — задумчиво произнес работник. Вдруг он решительно отставил косу в сторону и повел гостей в музей.

Они последовали за ним. Попадавшиеся навстречу бабушки-смотрительницы в пояс кланялись и здоровались с пожилым провожатым. Он оказался потрясающим экскурсоводом, рассказывал так, что заслушаешься. Забыв обо всем, пираты-пираньи бродили за этим высоким худощавым человеком, не замечая времени.

Потом он проводил гостей к джипу. Все тот же бойкий руководитель в костюме с иголочки спросил у старика:

— И все-таки, как увидеть директора музея?

— Вообще-то я и е директор. Токо после пяти часов вечера я не директор, а косарь, — сказал Макар Гнатович, берясь за косу и продолжая прерванную работу.

— Еще встретимся! — пообещала троица, мысленно подсчитывая прибыльность будущей аферы.

Однако Марченко оказался на редкость прозорливым и хитроумным человеком. Вскоре один крупный чиновник попросил у него старинную икону — она якобы понадобилась ему для свадьбы чиновничьего чада. Причем за это Гнатовичу пообещали и ремонт сделать, и крышу перекрыть, и даже муниципальную премию работникам выписать.

Марченко категорически отказал. Как может скромный директор провинциального музея не подчиниться чиновнику?! А вот, оказывается, может! Чиновник затеял интригу, чтобы убрать строптивого музейщика. Но превосходящие номенклатурные силы ничего пока не могли поделать со скромным директором. Ему, кроме музея, ничего не было нужно. Да и жители города не давали в обиду Макара Игнатьевича.

Следующим шагом в работе музейных рейдеров была попытка выцыганить у Марченко редкий, единственный в мире набор скифской золотой посуды. Выхлопотали бумагу за действительной подписью министра. Согласно ей скифские изделия должны были отбыть на выставку в Брюссель. Марченко радушно принял рейдеров вместе с их бумажкой, сажал за стол, оставлял ночевать. Прочитав министерский циркуляр, огорчился до невозможности и, чуть не плача, показал им документ. Из него следовало, что изделия скифских мастеров находятся на реставрации. Гнатович прижимал руки к сердцу и уверял, что он бы с дорогой душой, но…