Темные тайны

Но как ни встань, куда руки ни сунь, все равно это вызывало насмешки. Трей вообще был из тех людей, которые подмечают в тебе незначительный дефект, что-то такое, чего сам в себе не видишь, и сообщают об этом во всеуслышание. «Штанишки не замочишь — факт» — вот первое, что Трей ему сказал. На Бене тогда были джинсы, может быть, на сантиметр короче, чем нужно. Ну, может, на полтора. «Штанишки не замочишь — факт». Диондра прямо зашлась истеричным смехом. Бен ждал, когда она прекратит, а Трей снова начнет говорить. Ждать пришлось десять минут — он сидел молча, стараясь расположить ноги таким образом, чтобы носки не высовывались слишком сильно, затем под каким-то предлогом закрылся в ванной, ослабил ремень на одну дырочку и слегка — совсем чуть-чуть! — приспустил джинсы. Когда он вернулся (это было в гостиной у Диондры с голубым ковром на полу и огромными мягкими пуфами, которых там как грибов после дождя), второе, что он услышал от Трея: «Ремень-то у тебя почему на яйцах висит? Кого ты здесь хочешь обдурить!»

Снег усиливался… Но даже когда ему исполнится шестнадцать, у него все равно не будет машины. Машину, которая у них сейчас, мать приобрела по случаю на аукционе — ее когда-то сдавали в аренду. Вторую они не потянут — она уже об этом ему сказала, а еще сказала, что придется пользоваться одной на двоих. Нет уж, в таком случае она вообще на фиг не нужна. Он представил, как заезжает куда-нибудь за Диондрой на использованной в хвост и в гриву машине, которая хранит запахи сотен людей, пятна от съеденных в ней чипсов да следы бурных ласк, а сейчас в ней вдобавок отовсюду торчат учебники и тряпичные куклы сестер да валяются их пластмассовые браслеты. Ну уж нет! Правда, Диондра говорит, что он сможет водить ее машину (ей семнадцать — еще одна проблема, потому что не очень приятно ощущать, что учишься на два класса ниже своей девчонки). Перспектива сидеть за рулем ее автомобиля устраивала гораздо больше: вот они вдвоем в ее шикарной красной «хонде», салон благоухает ментоловыми сигаретами, которые она курит, динамики изрыгают тяжелый металл. Да, эта картинка куда приятнее.

Они уедут из этого вонючего городка в Уичито, где ее дядя держит магазин спортивных товаров и, может статься, возьмет его на работу. Бен однажды попытался попасть и в баскетбольную и в футбольную команду школы, но и там и там ему сразу же и очень грубо отказали, типа вообще сюда носа не суй, поэтому целыми днями находиться в помещении с футбольными и баскетбольными мячами казалось иронией судьбы. Но с другой стороны, при наличии такого количества спортинвентаря ему, может, удастся поупражняться и достичь такого уровня, который позволит вступить в спортивный клуб. Так что здесь, похоже, тоже есть свои плюсы.

Но конечно, самый большой плюс его новой жизни — Диондра. Вот они в собственной квартире в Уичито объедаются гамбургерами из «Макдоналдса», смотрят телевизор, занимаются сексом и выкуривают за ночь пачку за пачкой. Без Диондры Бен курил мало, а вот она была заядлой курильщицей и курила столько, что от нее пахло сигаретами даже после душа; казалось, надрежь у нее кожу — и из раны начнет сочиться ментол. Этот запах теперь ему нравился — для него это уже был уютный запах дома, как для кого-то, например, запах теплого хлеба. Вот так у них все и будет: они с Диондрой (у нее каштановые спиральки кудряшек на голове, жесткие от лака для волос, еще один ее запах — этот резкий грейпфрутовый дух, исходящий от волос) сидят на диване и смотрят мыльные оперы, которые она ежедневно записывает на видеокассеты. Хочешь не хочешь, ему тоже теперь приходится разбираться в перипетиях сюжета: дамы с открытыми плечами пьют шампанское, сверкая бриллиантами на пальцах, и одновременно изменяют мужьям, или мужья изменяют им, амнезия у героев и снова супружеская неверность. Он будет приходить домой с работы, руки будут пахнуть кожей баскетбольных мячей, а она уже будет ждать его с купленными для него в «Макдоналдсе» или в «Тако белл» гамбургером, или буррито, или начос, и они будут сидеть у себя в квартире и шутить над увешанными блестящими безделушками дамами из телевизора, Диондра будет показывать тех, у кого самые красивые ногти (собственные ногти она обожает), а потом начнет настаивать на том, чтобы накрасить ему ногти или накрасить губы, что она тоже любит делать, говоря при этом, что ей нравится превращать его в симпатяшку. В конце концов, совершенно голые и перемазанные кетчупом, они начнут соревноваться на кровати, кто кого перещекочет, и Диондра будет заходиться в громком обезьяньем смехе с воплями и визгом, и соседи снизу начнут колотить в потолок.

Однако эта картинка была неполной. Он сейчас намеренно обошел одну пугающую подробность, вычеркнул некоторые факты. А значит, все, о чем он тут намечтал, не более чем игра воображения. Он самый настоящий придурок, у которого не может быть даже задрипанной квартирки в Уичито. Внутри поднялась волна знакомой ярости. Ничего хорошего ему в этой жизни не светит, и впереди длинная череда подстерегающих его повсюду ограничений и отказов во всем — никуда от них не деться.

«Истребление и смерть». И снова перед глазами замелькали топоры, ружья и пистолеты, окровавленные тела, загнанные в землю. Дикие вопли сменяются завыванием и пронзительным криком потревоженной птицы. Пусть из его раны не останавливаясь течет кровь, пусть!

Либби Дэй

Наши дни

Месяцев пять, пока тетя Диана приходила в себя после моего особенно разрушительного двенадцатого года жизни, я жила у троюродной сестры Раннера в Холкоме, городишке на юго-западе Канзаса. Из этих пяти месяцев я мало что помню, разве только поездку с классом на экскурсию в Додж-Сити, в музей знаменитого Уайетта Эрпа, который, до того как стать служителем закона, сменил множество профессий, в том числе незаконных. Мы-то ожидали, что нам покажут оружие, быков, расскажут о женщинах легкого поведения, но вместо этого мы, человек двадцать, расталкивая друг друга локтями, протискивались в тесные комнаты, где рассматривали какие-то бумаги. Целый день пришлось дышать пылью и ныть. Личность Эрпа не произвела на меня никакого впечатления, но я все равно обожала всех этих злодеев Дикого Запада в небрежной одежде, с шикарными усами и стальным блеском в глазах. О разбойниках из прошлого всегда пишут «лжец и вор». В одной из затхлых комнатенок, пока экскурсовод скучно и монотонно рассказывал об искусстве работы с архивами, меня не покидало радостное ощущение, что я встретила отличного попутчика. Я тогда подумала: «Так это же про меня».

Я и врушка, и воришка. Не пускайте меня к себе в дом, а если впустили, не оставляйте без присмотра — я беру все, что плохо лежит. Меня можно застукать с ниткой бус из жемчуга, прилипшей к моим жадным ручонкам, но я тут же скажу, что оно напомнило мне мать, я до него дотронулась — лишь на секунду, извините, пожалуйста, извините, просто не представляю, что на меня нашло.

Но стоит отвернуться — бусы я таки умыкну. Кстати, у мамы были только дешевые побрякушки, которые оставляют грязно-зеленый след на коже, но вам-то откуда это знать!

Я тырю трусики, кольца, диски, книги, обувь, наручные часы. Иду куда-то в гости (друзей у меня нет, зато есть люди, которые меня к себе приглашают), а ухожу, надев под свитер несколько блузок, с парочкой симпатичных тюбиков губной помады в кармане и содержимым парочки кошельков. Иногда, если другие гости находятся в изрядном подпитии, прихватываю и кошельки. Беру рецепты на лекарства, туалетную воду, пуговицы, ручки. Даже еду. У меня дома имеется фляга, которую чей-то дед привез со Второй мировой войны, а еще значок привилегированного студенческого общества — отличной учебой его заработал чей-то любимый дядюшка. А старинная складная оловянная чашка у меня так долго, что я и не помню, как и где ее украла. Мне нравится думать, что это наша семейная реликвия.

Однако мне трудно заставить себя даже смотреть в сторону того, что действительно принадлежало моей семье и хранится в коробках под лестницей. Я предпочитаю то, что принадлежит другим людям и не связано с историей моей жизни.