Страница 10 из 50
Он уставился в окно. Дождь прекратился, но солнце уже уплывало из западных окон, унося с собой сожаления об очередном впустую потраченном дне. Ныла спина, в желудке было кисло от кофе, компьютерный монитор оставался слепым и пустым. Скотт поднес к лицу дрожащую руку и не смог сказать, что дергается — рука или глазные яблоки. Сахар в крови обрушился, следовало бы почувствовать голод, только мысль об имеющейся провизии — зерновых хлопьях, консервированном тунце, мясной нарезке в вакуумной упаковке — лишь усилила тошноту. Вернувшись на кухню, он пошел против всякого здравого смысла — плеснул в стакан джина для успокоения нервов и позвонил Соне.
— Это я, — сказал Скотт. — Позавтракать не хочешь?
— В полпятого?
— Ну, тогда пообедать. — Джин уже заработал. Захотелось вернуться в старый отцовский дом, отловить Генри, предложить поесть вместе, даже если для этого придется позвать и Оуэна. — Ты сегодня работаешь?
— Мы с Лизой делим выходные, — ответила Соня. — Как идут дела?
— Успешно.
— Пишешь уже две недели. Продвинулся?
— Вполне. — Очередную ложь надо запомнить. Зачем скрывать от нее правду?
— В самом деле решил на сегодня закончить? — уточнила Соня.
— Всегда можно прерваться по инстинктивному побуждению.
За долгие годы сознание превратилось в копилку литературных штампов, зачастую противоречивых. Уходи, пока ты впереди. Не останавливайся на подъеме. Не отклоняйся от расписания. Не погрязни в рутине. Держись в рамках общего плана. Иди туда, куда тебя ведет рассказ.
— Ладно, — сказала Соня. — Приезжай примерно через час. Годится?
— Вполне.
— Скотт…
— Что?
— Ничего. — Она помолчала. — До скорой встречи.
Он разъединился, позволил себе вздохнуть. У них богатая история — у него с ней, возможно, богаче, чем с кем-либо другим на земле, не связанным с ним кровными узами, — а ему до сих пор непонятно, с чего начинать. Первая встреча не помнится — вместе росли, вечно знали друг друга, — хотя точно помнится, когда он впервые по-настоящему ее увидел и содрогнулся в смертельной агонии.
Весной в выпускном классе они составляли школьную газету. Все уже разошлись, мистер Френч сел за стол проверять письменные работы, а Скотт с Соней старались найти место для группового снимка членов лыжного клуба. Одновременно протянули руки за фотографией, долго шарили, пока оба не поняли, что коснулись друг друга, и она на него посмотрела. Потом в тот же день шли домой вместе, вечером два часа болтали по телефону о школе, о своих родных в Милберне, который Соня называла «самой пакостной деревушкой в Нью-Гэмпшире». Так же как он, мечтала отсюда удрать, и действительно убежала в двенадцать лет, добралась до окраины, где ее поймал шериф и доставил домой. Скотт, всегда мечтавший, но никогда не осмеливавшийся на побег, испытал лишь испуганное благоговейное восхищение.
Через неделю она позвала его к себе домой на пиццу, и они замыслили совместное бегство — только он и она, — на этот раз реально. В конце вечера Соня поцеловала его, и Скотт летел домой по воздуху, открыв секрет преодоления гравитации и противоядие от подавляющего одиночества, в котором жил так долго, что практически его даже не замечал. За все время знакомства с Соней ему постоянно казалось, будто она скрывает эту свою сторону, или он ее сослепу не замечал. А за месяц до выпуска он уже не понимал, зачем ждал так долго. Будто ехал и ехал в поезде, глядя на хорошенькую девушку, желая с ней заговорить, и успел сказать всего одно слово, прежде чем она навсегда вышла из вагона и из его жизни.
Поэтому воспользовался шансом и написал ей длинное письмо. В сущности, там говорилось, что он действительно хочет уехать с ней куда угодно — в колледж, в Европу, в миротворческие войска, лишь бы вместе. В конце было сказано, что он влюблен в нее полностью и бесповоротно, поймет, если она его чувств не разделяет, но просто не может позволить ей уйти из его жизни, не зная об этом. Передал листок утром перед занятиями и следующие три часа ерзал за партой. Во время ланча она отыскала его у кафетерия, увела в тень старой школы и поцеловала:
— Ненормальный. Чего тянул?
Последовала неделя чистого блаженства, которого он никогда не испытывал раньше и больше не испытал до сих пор. Они удирали по ночам из дома, влезали друг к другу в окна, засиживались допоздна и совсем не спали. За день до выпускного бала он позвонил, она не ответила. Пришел домой, вышел ее отец и велел убираться:
— Она не желает с тобой разговаривать.
Последующие звонки и визиты заканчивались с тем же самым результатом. Летом они не виделись, а когда пришла осень, оба сбежали, но в разные стороны. До сих пор непонятно, то ли он ее испугал, то ли — в самых мрачных догадках — дело гораздо хуже.
О томона не знала. Не могла знать.
Но в глубине души все-таки остаются сомнения.
Скотт принял душ в нижней ванной, откинул заплесневевшую виниловую занавеску, вгляделся сквозь пар в запотевшее зеркало, как бы ожидая встретить ответный взгляд. В детстве они с Оуэном пугали друг друга рассказами о Кровавой Мэри, которая появляется в зеркале, если встать перед ним и тринадцать раз нараспев повторить ее имя.
Когда он побрился и оделся, уже почти совсем стемнело. Порывы ветра гнали палые листья размером с гигантские руки по огромному пустому двору, отделявшему дом от леса, в воздухе чувствовался запах снега. Скотт впервые за день вышел из дома, и перемена погоды ошеломила жителя северо-западного тихоокеанского побережья, гораздо больше привыкшего к дождю и туману. «Зима, — понял он в безрассудной панике. — А я не готов. Меня здесь вообще не должно было быть».
Рассеянно вспомнил про таблетки — надо переписать рецепт в аптеке. Вспомнил о внезапных провалах в памяти, о которых необходимо рассказать врачу в Сиэтле.
По дороге к городу восхищался иллюзией колоссального расстояния между домом и цивилизацией. Разумеется, это только иллюзия, небольшое чудо субъективного восприятия. Казалось, будто он едет до города дольше прежнего, не встречая ни одной машины на мокрой пустой дороге, которая телескопически разворачивалась перед ним и растягивалась, как детское восприятие времени. В двух милях к востоку от центра города доехал по другой грунтовой дороге до перекрестка, где под ярким фонарем стояла убогая лавка древностей с деревянной табличкой. Остановил машину, поднялся по ступенькам, постучал в дверь, увидел с другой стороны Соню с неловкой улыбкой, вспомнил, как она выглядела восемнадцать лет назад. Почти полжизни назад.
— Привет, — сказала она.
— Привет. — Скотт обратил внимание на тоненькие морщинки на лбу. — Все в порядке?
— Конечно. Рада тебя видеть. Входи.
Как всегда, пришлось лавировать в заводях и отмелях лавки Эрла Грэма, чтобы попасть в дом. Соня вела его между длинными прилавками, заваленными товарами с бирками: старыми парковочными счетчиками и динамиками из открытых кинотеатров, кучами некомплектного воинского обмундирования, слуховыми трубками, стеклянными банками с рекламными значками избирательной кампании проигравших кандидатов, о которых он в жизни не слышал. Эрл был старым нью-йоркским коммунистом после эпохи Эйзенхауэра, печатал газету на мимеографе в однокомнатной квартирке на Малберри-стрит, где-то в шестидесятых устал от политики, переехал сюда и женился, продавал туристам всякий хлам. Кое-что несомненно лежало здесь во время последнего посещения Скотта. От близости прошлого его бросило в жар и в холод.
— Папа! — Соня сунула голову в гостиную. — Я сейчас ухожу, ладно?
Заглянув через ее плечо в комнату, Скотт разглядел скелетообразные, трясущиеся, почти неузнаваемые останки едва помнившегося мужчины с прозрачной кожей, окрашенной только светом плазменного телеэкрана. Нос и рот закрыты пластиковой маской, к которой тянутся кислородные трубки. Попискивает какой-то аппарат. Он отвел глаза, изумленный собственной реакцией. Под кожей Эрла Грэма как будто приютился другой слабый, маленький организм и очень быстро под нею задыхается. Сказать действительно нечего. Скотт заверил себя, что Эрл его не видит, можно улизнуть незамеченным.