Страница 56 из 71
— Не забывайте, что раскаяние идет изнутри. Только вы и Бог знаете подлинность вашего раскаяния. Вы можете говорить кому угодно, как вы сожалеете, но Он знает и вы знаете, сколь важно это для вас, вот в чем дело. Полное раскаяние — наилучший вариант. Оно возникает, когда ваше сожаление осуществляется во имя любви к Богу. Если вы искренне сожалеете о своих грехах, и сожалеете прежде всего потому, что подвели Бога, тогда мы называем ваше раскаяние полным. Только этого достаточно для прощения ваших каждодневных грехов. Большие грехи — моральные грехи — искоренить труднее.
Это была для меня плохая новость.
— Если, однако, — продолжал он, придав своему хриплому голосу проповедническую силу, — ваше раскаяние проистекает из своекорыстия, например страха перед вечными муками, мы называем такое раскаяние неполным. Оно — не идеал, но лучше, чем ничего. Оно свидетельствует об определенной оценке своей греховной сути. Вам нужно спросить себя, почему вы раскаиваетесь и в какой мере, затем, и только затем следует думать об отпущении грехов. Понятно?
— Да, — ответил я. — Спасибо. Еще один вопрос.
— Спрашивайте.
— Конфиденциальность. Значит ли она, что вы не расскажете никому о том, в чем я исповедуюсь?
— Именно так. Я связан церковью обязательством сохранять священную тайну. Это означает, что все, о чем вы мне рассказали, держится в секрете. Ничто из вашего рассказа не будет передано мной кому-либо. Можете быть уверены в этом.
— Благодарю.
— Вот что вам следует знать еще, — добавил священник. — Исповедь дает возвышающий опыт. Освобождение от бремени происходит как физически, так и духовно. Получив отпущение греха, вы покидаете это место, ощущая себя более сильным, чувствуя облегчение и радость. Вот то, что вы назвали бы естественной возвышенностью духа.
Мое рассеянное внимание вновь сосредоточилось при этих словах, но у меня не было ничего, в чем я мог искренне исповедоваться в данный момент человеку или Богу. Как я мог каяться и раскаиваться, а затем ехать к водохранилищу, расположенному в десяти километрах отсюда, и откапывать пять кило большого греха, который привел меня в первую очередь в это место? Как и предполагал священник, я бы растрачивал свое, Бога и его время.
— Можно исповедоваться в любой церкви?
— Можно.
— В любое время?
— В разумное время. Если со времени вашего последнего исповедания прошло так много времени, что вы забыли, для чего мы встречались, тогда, вероятно, было бы лучше всего договориться о новой встрече или, по крайней мере, появиться здесь после обеда, а не так, как сейчас.
— Ладно.
— Значит, вы готовы?
— Исповедоваться?
— Ну да.
Я прикрыл рот запачканной рукой и покачал головой. Потом убрал руку.
— Случились некоторые вещи, о которых я искренне сожалею — каюсь. Хотите узнать?
— Говорите.
— Не думаю, что следует вдаваться в подробности. Если Бог рядом, Он все уже знает. Просто перечислю проблемы.
— Прекрасно, — ободрил священник.
— Но помните о тайне исповеди, или как это называется.
— Разумеется.
— Тогда все в порядке, начнем, — сказал я, глубоко вздохнув. — Во-первых, у меня есть шестилетний сын в Англии, которого я никогда не видел. Я бросил его мать во время беременности и сожалею об этом. Я бежал потому, что полагал, будто совместная жизнь с этой женщиной искалечит мою жизнь, а сейчас она и так искалечена. Это раз. Далее: я пожадничал, ну, совершил воровство, полагаю. Фактически воровал много раз. Только что угнал машину… — Исповедь получалась бессвязной, поэтому я решил быть более собранным. — Лучше я буду излагать последовательно.
— Как хотите, — сказал священник, жалея, видимо, что при нем нет видеомагнитофона.
— Хорошо. Ну вот: я завладел кое-чем, принадлежавшим покойному вору. Не я его убил, он просто умер. Завладел и спрятал. Когда же человек, которому принадлежало похищенное, потребовал его вернуть, я сказал, что у меня нет этой вещи. Я рассказал своей подружке, где она лежит… — За ширмой послышался вздох разочарования, смешанного с раздражением. — Но, оказалось, что она вступила в любовную связи с моим лучшим другом и захотела избавиться от меня. Она предала меня ради француза.
— Погодите, — прервал меня исповедник. — Кто такой этот француз?
— Жан-Марк, — ответил я, — он подонок.
— Напоминаю, вы находитесь в церкви.
— Извините… Он тот человек, которому принадлежал похищенный товар.
— А ваша подружка сообщила ему, где можно найти этот товар?
— Совершенно верно.
— Ну, он нашел похищенный товар?
— Мм, нет, не нашел. Дело в том, что я не доверял своей подружке настолько, чтобы рассказать, где именно хранится вещь. Я обманул ее, сказал, что вещь находится в другом месте. Когда мы добрались туда, где товар, как она думала, был спрятан, и обнаружили, что его там нет, француз не получил того, чего хотел.
— И что же он сделал?
Я глубоко вздохнул:
— Он убил ее. Застрелил. Четырьмя выстрелами. Она хотела, чтобы он убил меня, пыталась убедить его, чтобы он покончил со мной навсегда, но он не стал этого делать. С моей гибелью он остался бы ни с чем.
Воцарилась длинная пауза, прерывавшаяся только отдаленными голосами извне.
— Что-нибудь еще?
— О да, — закивал я. — Есть продолжение. Я попросил друга помочь мне. Хорошего, приличного человека, нечастого посетителя церкви, но все равно хорошего. Это оказалось большой ошибкой. Мне не нужно было привлекать его к своим делам. Погибли некоторые другие люди, и его жизнь была искалечена. Затем вчера вечером, перед тем как я угнал машину, женщина, которая, как я полагаю, умерла бы в любом случае, — погибла. Погибла совершенно добровольно, как случается, когда это помогает, и, мм, я немного имел к этому отношение. — Я стер налет с губ тыльной стороной руки. — Так или иначе, неделя была очень напряженной.
Я уставился в ширму. В церкви царила гнетущая тишина. Я слышал чмоканье губ исповедника.
— С этим связано многое другое, — добавил я, когда тишина стала невыносимой. — У меня такое ощущение, словно я в бегах, бегу от счетов, писем, обязанностей, от последствий действий, которые не оставляют меня, от воспоминаний…
— Погодите, — прервал священник. — Неоплаченные счета на этом этапе не самое основное в вашем списке. Думаю, следует сосредоточиться на смертных грехах, которые вы упомянули. Вы говорите, что вашу подружку убили. Чувствуете ли вы свою вину за это? Может, вы полагаете, что, хотя не спускали курок, именно ваши действия вызвали ее гибель? С точки зрения исполнителя закона виноват француз, но с точки зрения Бога вы разделяете с ним вину. Вам это не приходило в голову?
Легко было согласиться с этим, но в данном случае мне не хотелось лгать.
— Честно говоря, — ответил я, — мне очень трудно чувствовать угрызения совести. Если бы я сказал ей правду, был бы немедленно убит и, возможно, она тоже. Обман не имел никакого значения.
— Вы сожалеете о гибели подружки?
Я закатил глаза и упорно пытался распознать звуки скрипок. Я слышал музыку и обычные голоса, но скрипок не различал.
— В общем, нет.
— Понимаю, — сказал священник.
За стенами церкви кто-то чересчур забавлялся новой машиной, подавая сигналы.
— Что вы думаете об этом? — спросил я, заметив его разочарование. — Подружка имеет любовную связь с вашим лучшим другом и замышляет убить вас, чтобы овладеть вашим бизнесом, затем предает вас ради вашего общего врага и погибает. Попытайтесь пожалеть ее, хотя это нелегко.
Нелегко было и католическому священнику представить себе обстоятельства, не позволяющие мне каяться. Некоторое время он пытался это сделать, затем сменил тему разговора:
— Вы упомянули о ребенке, сыне, покинутом в Англии. Сказали, что сожалеете об этом. Объясните почему.
На самом деле я никогда не задумывался, почему сожалею о брошенной семье. Я даже не был уверен, было ли мимолетное ощущение вины, испытанное мной, реальным, или это просто игра воображения. В моем кругу было принято изливать душу любому, кто готов слушать. У всех у нас было мало оснований надеяться на неистощимое доброжелательное отношение к нашему пребыванию на побережье, а пара сочувствующих ушей всегда могла быть найдена на каком-нибудь стуле бара. Все, что от вас требовалось, заключалось в том, чтобы удерживать внимание слушателя в течение определенного часа. Мой печальный рассказ всегда начинался с нервного срыва, покончившего с моей карьерой учителя и вынудившего меня бежать от семейных треволнений в добровольное изгнание, из которого мне не суждено было вернуться. Бог знает, сколь я сожалел о брошенном ребенке, но мальчику было лучше без меня. Я заканчивал исповедь чем-то в этом роде.