Страница 36 из 41
Но что же делать с Павлом? Справившись с задачей «поставщика наследников», он, получалось, уже сыграл свою роль в «поставленном» по воле Екатерины спектакле. Правда, Мария Федоровна не собиралась останавливаться на достигнутом. «Право, сударыня, ты мастерица детей на свет производить», — со смешанным чувством говорила ей императрица, пораженная плодовитостью невестки (всего у Павла и Марии благополучно родилось десять детей). Даже в этом деле сын оказывался лишь вторым…
«Бедный Павел»
Неудивительно, что жизненно важным для Павла было создать собственный, альтернативный «сценарий» происходящего и утвердить себя в качестве непременного звена в цепочке властителей, как бы раскрывавших провиденциальный смысл Российской империи. Стремление реализоваться в этом качестве постепенно становится для него подобием навязчивой идеи. При этом прозрачному просвещенческому рационализму Екатерины, предписывавшему относиться ко всему с иронией и скепсисом, Павел противопоставляет иное, барочное, понимание действительности. Она представала перед ним сложной, полной таинственных смыслов и предзнаменований. Она была Книгой, которую предстояло одновременно и правильно прочесть, и заново написать самому.
В мире, где Павел был лишен всего положенного ему по праву, он настойчиво искал и находил знаки своей избранности. Во время заграничного путешествия 1781—1782 годов, куда он был под именем графа Северного отправлен матерью в качестве некоей компенсации за все отнятое и недополученное, великий князь старательно культивирует образ «отверженного принца», которого судьба обрекла на существование на грани между видимым и иным мирами.
В Вене, по слухам, было спешно отменено представление «Гамлета», на котором он должен был присутствовать. Во Франции на вопрос Людовика XVI о преданных ему людях Павел заявил: «Ах, я бы очень досадовал, если бы в моей свите был даже пудель, верный мне, потому что мать моя велела бы его утопить тотчас после моего отъезда из Парижа». Наконец, в Брюсселе цесаревич рассказал в светском салоне историю, в которой как в капле воды отразились его мистические «поиски себя».
Это случилось как-то во время ночной прогулки по Петербургу с князем Куракиным, поведал собравшимся Павел: «Вдруг в глубине одного из подъездов я увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывавшем ему нижнюю часть лица, и в военной шляпе, надвинутой на глаза… Когда мы проходили мимо него, он выступил из глубины и молча пошел слева от меня… Сначала я очень удивился; потом почувствовал, что левый бок мой замерзает, словно незнакомец сделан из льда…» Конечно, это был призрак, невидимый Куракину. «Павел! Бедный Павел! Бедный царевич! — сказал он «глухим и печальным голосом». — …Прими мой совет: не привязывайся сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его. Если хочешь спокойной смерти, живи честно и справедливо, по совести; помни, что угрызения совести — самое страшное наказание для великих душ». Перед расставанием призрак обнаружил себя: это был не отец, а прадед Павла — Петр Великий. Он исчез на том самом месте, где Екатерина чуть позже установила своего Петра — Медного всадника. «А мне — страшно; страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами, и иногда мне чудится, что я все еще стою там, на площади перед Сенатом», — заключил цесаревич свой рассказ.
Неизвестно, был ли Павел знаком с «Гамлетом» (по понятным причинам эта пьеса в России тогда не ставилась), но поэтика образа была воссоздана им мастерски. Стоит добавить, что на искушенных европейцев великий князь произвел впечатление абсолютно адекватного, утонченного, светского, неглупого и образованного молодого человека.
Гатчинский затворник
В Россию он, вероятно, возвращался так, как возвращаются с праздничного представления, где вам неожиданно достались главная роль и бурные аплодисменты, в привычную и постылую домашнюю обстановку. Следующие полтора десятилетия жизни прошли в угрюмом ожидании в Гатчине, доставшейся ему в 1783 году после смерти Григория Орлова. Павел как мог старался быть послушным сыном и действовать по заданным матерью правилам. Россия тяжело воевала с Османской империей, и он рвался в бой хотя бы простым волонтером. Но все, что ему было позволено — участвовать в безобидной рекогносцировке в вялой войне со шведами. Екатерина по приглашению Потемкина совершала торжественное путешествие по присоединенной к империи Новороссии, участие же в нем цесаревича не предусматривалось.
А тем временем в Европе, в столь восхитившей его Франции совершалась революция и казнили короля, а он пытался обустроить в Гатчине свой маленький космос. Справедливость, порядок, дисциплина — чем меньше замечал он эти качества во внешнем мире, тем более настойчиво пытался сделать их основой своего мира. Гатчинские батальоны, одетые в непривычные для русских мундиры прусского образца и проводившие время на плац-парадах в бесконечном оттачивании строевой выучки, стали дежурным объектом иронии при дворе Екатерины. Впрочем, насмешки над всем, что было связано с Павлом, были чуть ли не частью придворного церемониала. Целью Екатерины, видимо, было лишить цесаревича того сакрального ореола, которым, несмотря ни на что, был окружен наследник российского престола. С другой стороны, неприятие императрицей странностей, которыми славился Павел, его возраставшей в затворничестве год от года «неполитичности» было совершенно непритворным. И мать, и сын до конца остались заложниками взятых на себя ролей.
В таких условиях замысел Екатерины передать престол внуку Александру имел все шансы воплотиться в реальные действия. По сообщениям некоторых мемуаристов, соответствующие указы были подготовлены или даже подписаны императрицей, однако обнародовать их ей что-то помешало.
Принц на троне
Ночью накануне смерти матери цесаревичу многократно снился один и тот же сон: невидимая сила подхватывает его и поднимает на небо. Восшествие на престол нового императора Павла I произошло 7 ноября 1796 года, накануне дня памяти грозного Архангела Михаила — предводителя бесплотного небесного воинства. Для Павла это означало, что небесный военачальник осенил его царствование своею дланью. Строительство Михайловского дворца на месте, указанном, по преданию, самим Архангелом, велось лихорадочными темпами на протяжении всего короткого царствования. Архитектор Винченцо Бренна возводил (по эскизам самого Павла) настоящую крепость.
Император спешил. В его голове накопилось такое количество идей, что они не успевали выстроиться. Ложь, разруха, гниль и лихоимство — со всем этим он должен покончить. Как? Создать из хаоса порядок может только строжайшее и неукоснительное соблюдение каждым предписанной ему роли в грандиозном церемониальном спектакле, где роль автора отведена Создателю, а роль единственного дирижера — ему, Павлу. Каждое неверное или лишнее движение — как фальшивая нота, разрушающая сакральный смысл целого.
Идеал Павла менее всего сводился к солдафонской муштре. Ежедневные плац-парады, проводившиеся им лично в любую погоду, были лишь частным проявлением заведомо обреченной на провал попытки наладить жизнь страны так, как налаживают для бесперебойной работы механизм. Павел вставал в пять часов утра, а в семь уже мог наведаться в любое «присутственное место». В результате во всех петербургских канцеляриях работа стала начинаться на три-четыре часа раньше прежнего. Невиданное дело: сенаторы с восьми утра сидели за столами! Сотни нерешенных дел, многие из которых ждали своей очереди десятилетиями, неожиданно получали движение.
В сфере военной службы перемены были еще более разительными. «Образ жизни, наш, офицерский, совершенно переменился, — вспоминал один из блестящих екатерининских гвардейцев. — При императрице мы думали только о том, чтобы ездить в театры, общества, ходили во фраках, а теперь с утра до вечера сидели на полковом дворе и учили нас как рекрутов». Но все это воспринималось элитой как грубое нарушение «правил игры»! «Обратить гвардейских офицеров из царедворцев в армейских солдат, ввести строгую дисциплину, словом, обратить все вверх дном, значило презирать общее мнение и нарушать вдруг весь существующий порядок», — утверждает другой мемуарист.