Страница 4 из 43
— Вот и дань, дешево отделались, — встретил нас на «морковке» старпом, — я, вообще-то, ставил, что вы свалитесь…
— На что спорили? — зло спросил его оператор, который, как боец автомат, так и не выпустил из рук камеру, чуть не угодив вместе с ней под борта. — На шило, — буднично ответил тот.
Я встречу «Арктику» спустя полгода на подходе к Дудинке. Они будут тянуть тот же рейс, так и не сойдя с тех пор ни разу на берег. Я отдам им кассету с фильмом о них, день в день с его выходом в эфир.
Мы пожмем руки через борта — на пятидесятиградусном морозе, на ветру.
У морских радистов принято в конце передачи ставить в знак прощания две группы цифр. «88» — «Я вас целую» — ставится редко. «73» — «До свидания» — чаще.
— Восемьдесят восемь, — крикну я им.
— Семьдесят три, — спокойно ответят мне.
Закон — тайга
До самого Диксона в белом мареве тянулись дикие берега. И лишь выше, перед самым выходом в океан, в сгустившемся сумраке, вдруг вспыхнули огоньки какой-то полузабытой деревушки, потянуло дымком из печных труб. Донесся запах чуть пригоревшего хлеба и кислого тепла из овинов.
«Арктика» встала, как и атомоход «Вайгач», с некоторых пор помогавший проламывать путь для «морковки» (один — впереди, другой — окалывая мгновенно схватывающийся лед по бортам сухогруза, то чуть отставая, то вырываясь вперед, то забегая с другого бока).
Встала и «морковка», чуть вздрогнув контейнерами с грузом. С берега в круг света палубных прожекторов ворвались вездеходы и грузовики, и лихие парни замахали нам оттуда…
Конечно, узнай хозяин сухогруза о том, что моряки на свой страх и риск возят от Дудинки до Диксона местных и груз, капитану грозит увольнение. Но они все равно идут на это — не бросать же людей. Хоть раз в месяц, но возьмут на борт больных или отпускников да контейнер-другой с патронами, спиртом и магазинной едой: консервами, шоколадом и прочим, чего не приготовишь в домашних условиях…
Отвернулись капитаны, делая вид, что пятиминутная остановка — плановая. На сбивающем с ног ветру прямо на лед матросы опустили в грузовых клетках людей и контейнеры, скинули мешки. Затем подняли на борт пару тюков с нельмой да муксуном — единственным, чем могут отблагодарить моряков местные. И так и остались стоять, темными пятнами на высвеченном льду, жители деревни Емельяново, где четыреста дворов и нет ни больницы, ни почты, ни магазина.
Впрочем, я думаю, и таинственный хозяин сухогруза прекрасно знает, что здесь, как и повсюду на Севере, моряки возят местных. Ведь иначе нельзя. Тут живут по забытым на Материке законам добра и чести, тут как бы сошлись в один постулат все религии мира: «Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы поступали с тобой», как перекипели и переплавились тут все национальности, оставив только две: «русские» — это все европейцы, и «якуты» — с ударением на последнем слоге — все аборигены.
Потому что если ты здесь кому-нибудь не поможешь, то кто же тогда поможет тебе?
— Знаешь, как в тундре да в тайге с негодяями поступают? — спросил меня капитан сухогруза, когда мы вновь тронулись в путь и заревели впереди да по бортам атомоходы.
— Знаешь? — повторил он и прихлебнул крепчайшего чая, почти чифиря, без которого не удастся выстоять самую поганую вахту, не зря прозываемую «собакой», — ту, что с двенадцати ночи до четырех.
— А очень просто, — не дожидаясь ответа, закончил он мысль. — Раз объяснят человеку, два. Видят — не понимает, душа в нем подгнила… На третий раз объяснят уже, знаешь ли, жестами.
И он замолчал, всматриваясь через стекло рубки вдаль. Пауза затягивалась.
— Ну, а не поймет и в третий? — не выдержал я.
— Напоят, отвезут в тундру подальше и выпустят, — спокойно ответил капитан. — Если и выйдет оттуда, то другим человеком.
— А если не выйдет? — потрясенный, спросил я.
— Так и греха ни на ком нет — сам же не вышел, — так же невозмутимо ответил мне капитан....
Жизнь на воде
Если верить медицине, то человек в абсолютно экстремальных условиях (это когда среднегодовая температура от нуля до плюс пяти) долго существовать не может.
Поселок Тикси, расположенный к востоку от устья Лены, это спорное утверждение как опровергает — самим фактом своего существования, так и доказывает — тем, что постепенно вымирает.
Его времена давно прошли. Все, что осталось от главных морских ворот Якутии и важнейшего порта на Севморпути, — это щербатые грязные улицы, пятиэтажки, большей частью заброшенные, да ларьки с дешевой водкой, вокруг которых и сосредоточилась вся современная жизнь. Еще кувыркается на волнах катерок морской стражи Арктического погранотряда, что берет на борт четыре человека и развивает скорость весельной лодки (за какими шпионами, браконьерами и контрабандистами ему угнаться?). И как апофеоз запустения — мозолит глаза распиленный фюзеляж самолета, валяющийся на пирсе, — не успели вывезти и сдать в металлолом…
В данный момент жизнь теплится лишь в Тикси-3, поселке-базе дальней авиации. Здесь та же разруха, но кое-какую зарплату выдают, есть клуб и даже идут занятия в музыкальной школе, где офицерские жены учат детишек петь, танцевать, рисовать и даже говорить на иностранных языках.
Лишь изредка напомнит о былом величии поселка авиация: нет-нет да и накроет поселки рев моторов, опрометью ринутся в море чайки — и огромный ТУ-95 чуть ли не сталинской постройки, гремя в своем нутре боеголовками, плюхнется на бетонную полосу аэродрома. Выглянув на миг из разорванных туч, солнце высветит надпись «Слава Октябрю!», выложенную железными бочками на главной сопке — выкладывали с вертолетов, из которых доныне в Тиксинском авиаотряде уцелел лишь один (теперь он служит, чтобы возить на охоту высокопоставленных гостей).
А затем тучи сомкнутся вновь, перестанут мелко дрожать травы, и нудный, навязчивый, беспросветный дождик снова примется моросить и без того набухшую, пропитанную водой до предела землю. Вода здесь повсюду. Порывы ветра срывают шапки соленой горечи с залива и швыряют тебе в лицо.
Вода сочится из самой земли — стоит ступить ногой за серые дорожки мостовой, и так — от края и до края. Только где он, тот край, среди бесчисленных ленских проток шириной в десятки километров, если дельта великой, могучей реки постоянно меняет свою географию, анакондой извиваясь на подступах к студеному океану?
Незолотая рыбка
Алмазы и золото в здешних местах, что булыжники под Москвой. Но до них нужно на чем-то добираться, их нужно чем-то добывать, а добыв, вывозить. Техники нет, европейцы, побросав жилье, уехали на Материк — так здесь называют весь остальной мир. А тунгусам и в прежние времена золото было ни к чему: «Шибко, однако, мягкий материал»…
Местные держатся на рыбе. Холодные воды щедры, и рыбалкой здесь называют совсем не то, что рисуется в мечтах о подмосковном рае: удочек я здесь не видел.
Раз в два года, повинуясь древнему закону продолжения рода, возвращается в родные реки лосось. Он приходит в них, чтобы, отметав икру, умереть и послужить кормом для мальков. Река вскипает, по черным спинам кижучей можно переходить на ту сторону протоки, а рыба все продолжает идти.
Лосось здесь, впрочем, рыбой не считается — ценится только его икра. Рыба — это другие лососевые и лососеобразные: муксун, нельма, таймень. Ну и, конечно, осетр. Мороженую белую рыбу, почти лишенную костей, настрогав длинными ломтями, макают в соль и черный перец, отрезают ножом у губ, и она, растаяв, стекает в горло…
— Сейчас мы вас побалуем, — капитан «Ермака», ледокола типа «река-море», что принял нас на борт и теперь везет в верховья, за четыре с половиной тысячи верст, отдает команду «закинуть сеточку».
«Сеточку» закинули: двадцать четыре осетра и таймень — огромная рыбина килограммов на сто. Тайменя, правда, ловить запрещено, и мы дисциплинированно выпустили его обратно.
Уху здесь, как и положено на Руси, готовят исключительно из голов. И ложка действительно стоит в этом обжигающем вареве, и описать его вкус — бесполезное дело.