Страница 7 из 67
Один из нападающих, было, хотел сбить ее с ног, но, покачнувшись, упал — пуля вонзилась ему прямо в глаз.
— А ну уберите руки, — раздался холодный голос и сэр Роберт, вытирая рукавом кафтана, кровь с лица, — вышел из возка, поддерживая одной рукой раненого Семена Годунова.
— Взять их! — велел Масальский, но высокий, чернобородый мужчина, чуть усмехнувшись, остановил его: «Нет, князь, с этим, — он кивнул на сэра Роберта, — я сам разберусь».
Роберт осторожно опустил стонущего Годунова на землю, и, выпрямившись, сказал: «Вот, значит, где встретились, Иван».
— Встретились, Рахман-эфенди, — кивнул Болотников и тут же зашипел от боли, едва отклонившись от удара сабли — одним быстрым, незаметным движением сэр Роберт рассек ему плечо.
— Взять, — повторил Масальский, и Роберт успел еще подумать: «Черт, ну если бы на день раньше мы уехали. Только бы девочки этого не видели, не надо им на такое смотреть».
Он сунул за пояс пустой, бесполезный пистолет, и вынул саблю.
Трое оторвали Марью Григорьевну от Федора, и, поставив женщину на колени, навалившись сзади, — задушили. Юноша услышал предсмертный хрип матери, и, достав оружие, обернувшись, глядя на мертвое, с выпученными глазами лицо — поднял клинок.
Ксения, не отрываясь, смотрела в окно возка. Мэри прижала к себе Энни, и, стерев с ее лица слезы, тихо сказала: «Не надо, доченька, не бойся, пожалуйста».
Масальский зло ударил ногой израненный труп царя, и, выматерившись, сплюнул ему в лицо: «Ладно, оденем, не видно будет. Поехали, и так тут слишком долго проболтались. В тот возок трупы киньте, к бабам».
Болотников посмотрел на сэра Роберта, и, наклонившись к избитому лицу, тихо проговорил:
«А мы с вами, Рахман-эфенди, потолкуем еще, на усадьбе у князя».
Рассеченные, окровавленные губы чуть улыбнулись, и Болотников услышал шепот: «Гори в аду, Иван».
Он от души хлестнул мужчину по щеке, и тот потерял сознание.
Дверь возка открылась, и Мэри, наведя на нее пистолет, твердо сказала: «Не смейте нас трогать».
— Не тронем, — ухмыльнулся Масальский, и, махнув рукой, велел: «Сюда их кидайте».
Ксения увидела труп матери — со сломанной шеей, в окровавленном, промокшем от мочи сарафане, и, засунув пальцы в рот, раскачиваясь, завыла — громко. «Не надо, не надо, ваше высочество, — Мэри прижала ее голову к своей груди, — не надо, прошу вас».
Энни подобрала ноги, глядя огромными, серыми глазами на изрубленное саблей тело царя.
«Мама, — спросила девочка тихо, — а где папа?».
— Не знаю, милая, — неслышно ответила леди Мэри.
Девочка проснулась рано утром и огляделась — мать, и ее высочество еще спали, измученно вздрагивая. Комната была маленькой, голой — одни стены да две широкие лавки. Энни посмотрела на дверь и вспомнила, как ночью князь Масальский, запирая ее на висячий замок, опуская засов, сказал: «Тут безопасно, — издевательски добавив: «Царевна».
Небольшое окошко, — светелка была на первом, высоком этаже, — выходило во двор. Энни приоткрыла ставни и отшатнулась — прямо перед ней было мертвое, покрытое засохшей кровью лицо отца. На месте одного глаза была черная, обожженная, тягучая масса, горло было перерезано — от уха до уха и Энни заметила деревянное острие кола, которое было видно в уже покрытой мухами ране.
Ворона села ему на голову, и, примерившись, погрузив клюв в глазницу, вырвав оставшийся глаз, хлопая крыльями — стала расклевывать щеку.
Энни почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, и тихо, едва слышно, позвала:
«Мама!».
Леди Мэри, сразу же оказавшись рядом, спрятала голову дочери у себя в руках, и, слушая ее сдавленные рыдания, сухими глазами глядя на Роберта — молчала. Стаи птиц, каркая, кружились над уставленным колами двором усадьбы.
Князь Шуйский, в запыленном, испачканном, простом армяке, наклонив голову, шагнул в крохотную светелку.
— Смотри-ка, — подумал Федор, — хоть ему и на шестой десяток, а седины нет почти. Хотя лицо, конечно, — краше в гроб кладут.
Василий Иванович, не здороваясь, присел на лавку и налил себе водки.
— Пироги свежие, — вздохнул Воронцов-Вельяминов, — с рыбой, ешьте. Что там? — он кивнул головой в сторону улицы.
Шуйский выпил, и, закрыв глаза, тяжело прислонившись к стене, вдохнул прохладный, рассветный воздух, что поднимался от ручья.
— Там, Федор Петрович, — наконец, ответил он, — самозванец уже в селе Коломенском. Шатры раскинул, пиры устраивает, ну, и, конечно, хлеб-соль ему несут, кто в Тулу не успел приехать. Бориса Федоровича с семьей вчера на кладбище при Варсонофьевском монастыре зарыли — ночью, тайно.
Князь внезапно улыбнулся и продолжил: «А подметные письма ваши народ читает, вон, по Красной площади пройдите, из рук в руки их передают. Что с людьми у нас?»
— Есть кое-кто, — Федор усмехнулся. «Уж не обессудьте, Василий Иванович, не все бояре-то, сами помните, чем я во время оно занимался. Ну, остались у меня знакомства кое-какие».
— Да все равно, — Шуйский отломил половину пирога, и, прожевав, сказал:
— У вас, в подмосковной усадьбе, все тихо. Коней мы там оставили, дальше пешком шли, вряд ли, — он смешливо показал на свое заросшее бородой до глаз лицо, — меня бы узнал кто-нибудь. А вот вам, — он окинул взглядом Воронцова-Вельяминова, — на улицу не след выходить, больно вы человек заметный.
— Масальский за вдовствующей государыней Марией Федоровной поехал, говорят — тихо проговорил Федор.
— Да она совсем помешалась, — махнул рукой Шуйский, — ей вас покажи, — она вас своим сыном признает. А что это за колы у Троицкой церкви стоят, с трупами?
Федор вспомнил исклеванное птицами до костей лицо зятя, — он пришел на Красную площадь перед рассветом, когда Москва еще спала, и потом, найдя какую-то захолустную церквушку, поставив свечку, долго стоял на коленях перед образом Спаса, — и, чуть дернув щекой, ответил: «То люди, что с царем Федором Борисовичем погибли, защищая его. А Семен Никитич Годунов, говорят, в Разбойном приказе умер, пытали его, раненого».
Шуйский помолчал и спросил: «Ксения Борисовна где?».
— С той ночи пропала, — почти неслышно ответил Федор, и, вздохнув, чуть не добавил: «Тако же и сестра моя, и племянница».
Князь потрещал грязными, с обломанными ногтями, пальцами, и вдруг сказал: «Лучше бы ей постричься было, как этот, брат короля датского, жених ее, умер».
Федор вдруг отодвинул бутылку с водкой и жестко сказал:
— Вот что, Василий Иванович. О том, кто на престол царей московских сядет, мы начнем думать, опосля того, как голова самозванца с плахи покатится. А пока — Ксения Борисовна, коли жива она, дай Бог ей здоровья, — мужчина перекрестился, — законная наследница трона.
— Сами помните, — Воронцов-Вельяминов усмехнулся, — как вы Борису Федоровичу помогали державой завладеть, а царевна Ксения — дочь его, не кто-нибудь.
Шуйский побагровел.
— Было б у вас больше ума, — вздохнул Федор, — ничего бы этого не было. А что Борису Федоровичу царствовать хотелось — так посмотрите, чем все это закончилось — колами у церкви Троицкой, и страной, которую сейчас всякое отрепье разворовывать будет. Так что пока руки к Москве не протягивайте, не надо, мой вам совет.
Князь, было, хотел что-то ответить, но сдержался.
— Помыться можно тут? — мрачно спросил Шуйский. «А то мы вторую неделю в канавах ночуем, хорошо еще, что лето на дворе».
— Мойтесь, — Федор показал на занавеску, что разделяла светелки, — у Никифора Григорьевича одежда есть, он краденое скупает. Если вам девка потребуется, скажите ему, на ночь пришлет кого-нибудь. И приходите, — Федор прислушался к звону соборных колоколов, — опосля заутрени народ начнет собираться, говорить с ними будем.
Когда Шуйский ушел, Федор отворил дверь и тихонько свистнул.
— Что у Масальского на усадьбе? — спросил он парнишку, — грязного, чумазого, что взбежал по лестнице. «Никто не выходил?».
— С тех пор, как сам уехал, — шепелявя, ответил мальчик, — все тихо. Там этот, толстый, ну, с бородой русой.