Страница 55 из 67
— Рискую, — согласился он. «Давайте, пан Теодор, поднимайтесь, нам с вами многое надо обсудить. А то уже и к утрене звонили, мне скоро в Кремль возвращаться надо, государь изволить пировать, сами знаете».
Федор выматерился, и, тоже выпив кваса, почесав рыжую бороду, — стал одеваться.
Царь Дмитрий Иоаннович спал, уткнув помятое, сальное лицо в шелковую подушку. В опочивальне пахло потом и какой-то кислятиной, большая, жирная муха, назойливо жужжала, ударяясь в закрытые ставни.
Царица Марина Юрьевна посмотрела на мужа, и, перевернувшись, спустила босые, нежные ступни, на толстый персидский ковер. За серебряной решеткой изразцовой печи тлел огонь, но девушка все равно накинула себе на плечи меховую полость, — майское утро было прохладным. Марина, вскинув голову, посмотрела на низкий, резной потолок опочивальни, и, приоткрыв ставни, выпустила муху в кремлевский двор.
До нее донеслись пьяные крики и звуки музыки из нижних палат. «Семь десятков музыкантов одних, — вспомнила Марина, взяв золотой, с каменьями гребень, расчесывая длинные, спутанные, падавшие ниже обнаженных бедер, черные волосы.
— А еще сани с серебряной упряжью, карета такая же, и шкатулка с драгоценностями. Ну ладно, — она, сморщив нос, презрительно обернулась к спящему мужу. «Три дня ему жить осталось, как говорят, а там — я царицей стану. Обвенчаюсь с Теодором и будем править.
Дмитрий потер глаза и, зевнув, сказал: «Я пойду на пир, дорогая». Он сладко потянулся, и, наклонив голову, посмотрев на стройные ноги жены, — встал с постели. Марина почувствовала, как мех падает с ее плеч. Дмитрий огляделся, и, пригнув ее голову к изукрашенному резьбой из рыбьего зуба, деревянному сундуку, шепнул: «Ноги разведи».
Марина глядела на ковер, что свешивался со стены, вдыхая запах пыли, чувствуя руки мужа на острых, маленьких сосках. В конце он наклонился, и, укусив ее за плечо, — больно, — рассмеявшись, сказал: «Одевайся, тебя ждут подданные, дорогая моя государыня».
Когда за ним захлопнулась дверь, девушка прошла в нужной чулан, и, подмывшись из серебряного кувшина, зло сказала: «Подданные! Вон, подметные листки по всему городу разбросаны, уж открыто говорят, что Шуйский с боярами в набат ударят, а этот все французское вино пьет, и наемникам золото обещает».
— Так у него и золота нет, — раздался ленивый голос с порога.
Марина застыла с кувшином в руках. Высокий, чернобородый мужчина усмехнулся, и, за руку притянул к себе обнаженную девушку.
— Государыня, — почти ласково сказал Болотников, опуская вниз длинные пальцы, — давно не виделись. Как ваше девство поживает, в Самборе-то вы его хранили, как помню.
Марина еле слышно застонала, обняв его, и ответила: «Я ведь замужем, пан Иван, повенчана уже».
— Слышал, — протянул Болотников, не оставляя своего занятия. «Так как, пани Марина, вы на спину хотите лечь, али на четвереньки вас поставить? Я же вам обещал, что встретимся, так я свои обещания — держу».
— Как вам угодно, пан Иван, — выдохнула девушка, опускаясь на колени. Она на мгновение вспомнила грязную, подвальную комнату в Самборе, и, задрожав, открыла рот.
— Хорошо, — Болотников намотал на руку ее растрепавшиеся волосы. «Хорошо, пани Марина, не забыли, вижу, что мне нравится. А пана я Теодора нашел, — он улыбнулся, и, подавшись вперед, с удовольствием услышал, как закашляла девушка.
— Где? — только и спросила она, отстранившись.
— Потом расскажу, — пообещал Болотников, притягивая ее к себе.
Она металась, царапая его спину, закусив губы, а потом, когда он перевернул ее и прижал к постели — грязно выругалась по-польски, и приказала: «Еще, еще!». Болотников шепнул в нежное ухо: «Сейчас будет больно, пани Марина, ну да вам сие нравится, как я вижу». Она зарыдала, выгнувшись, притянув к себе кружевную подушку, и шепотом крикнула: «Да! Да!».
Потом он грубо вытер шелковым ручником у нее между ног и рассмеялся:
— Горячая вы баба, государыня, повезет пану Теодору. Через три дня он тут будет, вместе с Шуйским, мужа вашего убивать. Знаете, небось, на рассвете в субботу в набат зазвонят. Так что ждите, явится сюда, — Болотников провел губами по ее соскам, и, вдохнув запах мускуса, подумал:
— И, где пани Эльжбета, я тоже знаю, проследил за тем гонцом, что грамотцу к ней вез.
Ничего, недолго осталось, потерплю. А все почему — потому что сынка его, Петра этого, я еще в Самборе запомнил. Он-то меня к отцу и привел, на Чертольскую улицу, как я его в Китай-городе увидел, с другими мальчишками.
— А вы не будете моего мужа защищать, пан Иван? — томно спросила Марина, взяв его руку, поведя вниз.
Мужчина расхохотался. «У меня пять тысяч людей с оружием в селе Коломенском стоят, пани Марина. Коли я захочу, от Шуйского, с его заговорщиками, одни кишки останутся.
Только вот я не хочу, — он резко рванул ее к себе и добавил: «Давай, сучка».
Марина раздвинула ноги, и, еще успела спросить: «А чего вы хотите, пан Иван?»
— А это уж мое дело, пани Марина, — он хлестнул ее с размаха по щеке и велел: «Ноги задери».
— Только ее и хочу, — подумал мужчина, кусая белую, пахнущую мускусом шею, слушая стоны девушки. «Только ее, пани Эльжбету, навсегда, до самой смерти моей — никого больше.
Надо будет — хоть всю Москву ради этого сожгу».
Когда он ушел, Марина оправила постель, и, позвав прислужниц, велела нести одеваться — в серое, бархатное, расшитое алмазами и жемчугом, западного покроя платье. Музыка внизу играла еще громче, и Марина, спускаясь по лестнице, вдруг, на мгновение, остановилась у ставень — воронье кружилось над Троицкой церковью, каркая, пронзительно-черное в голубом, ясном, весеннем небе.
— Так, — сказал хмуро Федор, оглядев сына — тринадцатилетний Петя казался взрослым мужчиной, — что там Степан, видел ты его?
— А как же, — ухмыльнулся подросток, — он сейчас эти, как их там…
— Фрески, — помог отец.
— Ну да, — Петя откусил от калача, и с набитым ртом добавил, — их рисует. В Андрониковом монастыре, с помоста не слезает. Я ему строго-настрого велел даже носа на улицу не показывать, как вы и говорили, батюшка. А гонец от матушки вернулся, все в порядке у них с Марьей, ну, я вам грамотцу приносил.
— Ну, хорошо, — Федор поскреб в бороде, — вы, где ночуете сейчас с мальчишками, на Яузе?
Сын кивнул и осторожно спросил: «На Красную площадь-то можно прийти, ну, в субботу?»
— Даже и не думайте, — отрезал Федор. «Сидите у себя в Китай-городе, как все закончится, на Воздвиженке встретимся. Ну, иди, сейчас тут люди будут».
Петя тоскливо взглянул на отца и тот на мгновение привлек к себе подростка. «Да повоюем еще, — рассмеялся Федор, — ты думаешь, этот Болотников просто так из-под Москвы уйдет?
Все, беги, — он нагнулся и, поцеловав рыжий затылок, подтолкнул сына к двери.
— Болотников — пробормотал мужчина. «Вот же сука, неизвестно на чью сторону он переметнется. Тысячи человек там у него, в Коломенском, если они через реку перевалят — не видать Василию Ивановичу престола. Послать бы туда кого-то, да вот кого? Хоша бы узнать, — что он делать собирается. Ну, ничего, за Роберта он мне заплатит, я и Джону тако же сказал».
Федор задернул занавеску и, достав из-под лавки прикрытый тряпками альбом, потянулся за угольком. «Ах, Ксения, Ксения, — он рисовал по памяти, с полузакрытыми глазами. Ну что ж нам с тобой делать, а?» Закончив, Федор взглянул на бумагу — она смотрела, чуть отвернувшись, черные косы струились по спине, и глаза ее — темные, прозрачные, — были полны тоски.
Он вырвал лист, и, скомкав его, поднес к пламени свечи. В дверь три раза, быстро, постучали, и мужчина, подняв засов, впустил Шуйского и Татищева.
— Я там велел, — сказал князь Василий Иванович, — водки нам принести, пирогов тако же.
— Угу, — Федор развернул план Москвы. «На Ильинке в набат забьют с самого рассвета, Михаил Никитич там будет со своими людьми, все сделает».
Татищев кивнул, и, потянувшись, открыл дверь Дуне, что внесла холодную, запотевшую бутылку водки, и блюдо пирогов. Шуйский поймал девушку за руку и что-то ей шепнул, кивнув в сторону соседней каморки. Та опустила ресницы и тихо сказала: «Я тогда там вас ждать буду, ваша милость».