Страница 11 из 67
— Ну, так пусть постригается в Новодевичьем монастыре, и дело с концом, — удивленно ответил Бельский.
— Слишком уже это близко, — вздохнул пан Ян, и, выпятив губу, проговорил: «Ну, подумаем».
Мэри, стоявшая на коленях перед большим, обитым парчой креслом, прервалась и, подняв глаза, сказала: «Государь, пожалуйста, я прошу вас, не трогайте Ксению Борисовну. Она еще нездорова, после того, как…, - женщина не закончила, и, почувствовав, как сильная рука наклоняет ее голову обратно, успела добавить: «Не надо, я прошу вас».
Дмитрий усмехнулся, и, повернувшись, посмотрев на обнаженную Ксению, что стояла в углу опочивальни, велел: «Так, глаз не отводи, смотри. Иди, ложись, на спину, и ноги раздвинь, должна помнить, — как. Он кивнул на огромную, с резными столбиками, кровать.
— Государь, — плечи девушки чуть задрожали. «Пожалуйста, мне больно…».
Дмитрий, холодно улыбаясь, заметил: «Ну, сие, царевна, пройдет, надо потерпеть. Впрочем, — он задумался, — не хочу омрачать ночь перед венчанием на царство, твоими рыданиями.
Марья Петровна, — он почти ласково погладил белокурые волосы, — нам поможет. А я пока полюбуюсь, — он отодвинулся и Мэри, непонимающе, спросила: «Что?».
Дмитрий рывком поднял ее с персидского ковра и толкнул в сторону кровати.
— Государь, — пробормотала Мэри, — я не…
Она почувствовала холодок клинка у шеи, и, встав на колени, опустила голову между разведенными в стороны ногами девушки.
— Вот так, — сказал Дмитрий, садясь в кресло. «Вот так, дорогая моя Марья Петровна».
Он вдруг услышал тихий стон, и заметил, как Ксения, подавшись вперед, прижимает к себе голову женщины.
Мэри почувствовала его дыхание прямо у своего уха: «Очень хорошо, Марья Петровна, — прошелестел голос Дмитрия. «Видите, царевне нравится, да и кому бы, не понравилось».
Он устроился сзади, и Мэри, ощутив его в себе, сдержав слезы, — протянула руку вверх.
Ксения нашла губами ее ладонь и так и не отрывалась — до конца.
Федор высунул голову из светелки и прислушался — предрассветная Москва была тихой, сумрачной, в деревьях, что росли у ручья, едва начали распеваться птицы.
— Южный ветер, как по заказу, — усмехнулся он, и, обернувшись, велел: «Так, собираемся».
— Может, вам-то не стоит, — сумрачно проговорил Шуйский. «Зачем рисковать?».
— А я на Красную площадь не пойду, — расхохотался Воронцов-Вельяминов, — не дурак же я.
Он развернул искусно вычерченный план города, и, окунув перо в чернильницу, поставил на нем точку.
— Вот тут все и сделаем, — улыбнулся Федор, — вы потом, по мосту наплавному, к Троицкой церкви переберетесь, там из Замоскворечья толпа на Красную площадь валить будет, затеряетесь. А я в лодку прыгну и сюда вернусь.
— Просто, Василий Иванович, — мужчина посмотрел на плетеную корзину, что стояла на берегу, у воды, на сложенный в ней холст, — сие, насколько я знаю, не делал еще никто, посмотреть-то хочется, — Федор рассмеялся.
Шуйский взглянул на него и вдруг сказал: «Жалко, Федор Петрович, что вы, вместо того, чтобы строить, или вот такое придумывать, — саблю в руки взяли».
— А что делать? — мужчина вздохнул. «Вот выгоним эту шваль, царя Земский Собор выберет, — я меч деда своего на стену повешу, и за старое примусь, раствор месить буду, и камни таскать».
Воронцов-Вельяминов натянул старый, в прорехах, кафтан, и поскреб в рыжей бороде.
«Обросли мы тут с вами, Василий Иванович, аки святые отцы, а, впрочем, оно и к лучшему, не узнают».
— Ну, — Шуйский тоже стал одеваться, — ваши пятнадцать вершков, Федор Петрович, всей Москве известны, да и весите, вы, должно быть, больше шести пудов».
— Больше, — усмехнувшись, согласился Воронцов-Вельяминов, — эта корзина меня бы не выдержала.
Шуйский перекрестился. «Не приведи Господь, Федор Петрович, в сие человека сажать».
— Это пока, — коротко заметил Федор, и, отдернув занавеску, чуть свистнув, велел появившемуся на пороге мальчишке: «Зови там всех, пора и выходить».
Звонили, звонили колокола кремлевских соборов, звонили колокола Троицкой церкви, и Энни, отложив Евангелие, вздохнув, спросила: «Мама, а мы скоро домой поедем?».
— Очень скоро, — Мэри посмотрела на запруженный людьми двор, и подумала: «Нет, отсюда бежать даже и пытаться не стоит, тем более, сейчас. Фроловские ворота наглухо закрыты, на Конюшенный двор не проберешься, да и двери этого крыла, вон — днем и ночью охраняют. Кинжал, и тот забрали. Надо подождать, пока в монастыре окажемся».
— А в Лондоне красиво? — мечтательно спросила Энни.»Там бабушка, да?».
Мать взяла нежную ладонь дочери и стала загибать пальцы: «Бабушка, дедушка Виллем, тетя Тео, дядя Майкл, дядя Питер и дядя Уильям. Тетя Полли в Риме живет. Еще у тебя кузенов трое и одна кузина, ну и здесь тоже, — дети тети Лизы и дяди Теодора, я тебе о них рассказывала».
— А почему никому нельзя говорить о том, что дядя Теодор — твой брат? — Энни подняла серые глаза. «Господи, — вдруг, горько, подумала Мэри, — как на Роберта похожа. Тоже, вроде и неприметная, а как улыбнется, — красавица».
— Потому, — женщина вздохнула и поцеловала теплый, льняной затылок, — что иначе может быть опасно, милая. Нам и так, — она помолчала, — может быть, отсюда пешком придется выбираться.
— Да хоть чем, — внезапно, ехидно, ответила Энни, — только бы не возвращаться сюда никогда больше. Они папу убили, — мрачно добавила девочка, — я им никогда этого не прощу, вот, Мэри обвела глазами богатые, раззолоченные палаты, и вздрогнула, — низкая дверь приоткрылась.
Ксения, комкая в руках платок, тихонько позвала: «Марья Петровна!».
Мэри опустила за собой засов, и, увидев темные круги под красными от слез глазами, нежно сказала: «Ну не плачьте, Ксения Борисовна, не надо».
— Такой стыд, — девушка засунула в рот кружево, — да простите ли вы меня когда-нибудь, Марья Петровна? Это же грех, какой, что он вас делать заставлял! И я тоже…, - она опустила голову и добавила, едва слышно: «Сколько буду жить, а не отмолю это».
Мэри ласково погладила девушку по щеке, и, улыбнувшись, ответила: «Так, Ксения Борисовна, вы хоть поняли, что по-другому бывает. А потом, как его, — Мэри кивнула головой на двор, — выгонят отсюда, — выйдете из монастыря, найдете того, кто по душе вам, обвенчаетесь, деток родите, и забудете про все это. А хотите — я вас заберу, в Англию, там и жить не в пример спокойней».
Ксения опустилась на выложенный рыбьим зубом сундук и мрачно сказала: «Так раз, надевши иночество, — не скинуть его уже, Марья Петровна. Да и не могу я никуда уехать, пока — девушка жарко покраснела, — жив Федор Петрович, пока он здесь».
Мэри вздохнула и, присев рядом, положив голову девушки себе на плечо, взяв ее руку, проговорила: «Ну, об иночестве — сие уж как вы сами захотите, так и будет, Ксения Борисовна».
— Он ведь опять сегодня придет, — после долгого молчания шепнула девушка. «Так стыдно, что даже в глаза вам смотреть не могу, Марья Петровна».
Мэри взяла девушку за подбородок, и, повернув ее лицо к себе, твердо сказала: «Чтобы я больше этого не слышала, Ксения Борисовна».
Ксения потерлась щекой о стройное плечо, и всхлипнула: «Спасибо!».
— Что это там? — Мэри вдруг поднялась и подошла к окну. «Смотрите, Ксения Борисовна, или птица это? Да нет, не бывает таких птиц, больших-то».
Девушка тоже встала и потрясенно, открыв рот, сказала: «Господи, да никак ты знак послал, с небес!»
Мэри усмехнулась про себя, и подумала: «Ох, Федор, Федор, — один ты такой на свете этом, другого нет».
— Государь, — Дмитрий, стоявший на паперти Архангельского собора, услышал тихий шепот своего секретаря, — посмотрите, что это?
За стенами Кремля были слышен ропот толпы, и Дмитрий уловил в нем чей-то высокий, отчаянный голос: «Знамение! Сие знамение!». Он поднял глаза и похолодел, — над Троицкой церковью, над Кремлем медленно парило что-то невиданное, непонятное, и оттого — еще более страшное. Из него шел дым, а сзади развевался кусок холста с какой-то надписью.