Страница 6 из 48
— Смогу, конечно, — рассмеялся Федор. «Ежели башни обычные, как все, что мы строим, так я их с закрытыми глазами черчу. Мост тоже дело нехитрое».
— Ну и славно, — зодчий потрепал его по голове. «А мы пока на тот конец стены рабочих отсюда перекинем, чтобы не простаивали. Ты мне вот еще что скажи — ты ж говорил, что у тебя Витрувия книги есть?».
— Есть, конечно, — мальчик улыбнулся. «Мне матушка их давно купила».
— Мне один чертеж оттуда нужен, как бы вот его заполучить? — спросил Федор Савельевич.
«Может, у тебя дома-то можно копию снять?».
— Да я бы сюда принес, — удивился Федор.
— Сюда как раз не след, книга дорогая, хорошая, не дай Бог, что случится, — озабоченно сказал зодчий.
— Давайте тогда, на обед к нам приходите, — улыбнулся мальчик. «Заодно и с матушкой моей познакомитесь, а то вы ж только мельком виделись. Сестры мои в подмосковной сейчас, мешать не будут нам».
— Мельком, — твердое, решительное лицо Федора Савельевича вдруг дрогнуло улыбкой. «Это точно, Федор Петрович, мельком. Ну, ничего, сие дело поправимое, — сказал он. «Ты с жердями-то разобрался?»
— Ага, — кивнул Федор. «На сотню копеек хотел нас нагреть».
— А я тебе говорил, — наставительно заметил Федор Савельевич, — на Москве строишь — по десяти раз проверять все надо. Тут народ такой — вороватый сверх меры, особливо, когда деньги не свои, а казенные».
Он вдруг прервался и, взглянув на серебристую ленту Яузы, ворчливо сказал: «Чертежи-то, кои я тебе сделать велел — ты дома их приготовь, небось, по матушке соскучился-то? Да и поешь там хоть вволю».
— Спасибо, — усмехнулся Федор, положив большую, не детскую руку на грубое дерево лесов.
— Вот так крутишься — с жердями, с речушками, с ворами всякими, с дураками из Каменного приказа, — тихо сказал Конь. «А потом, как леса снимаешь, назад отходишь, и думаешь — Господи Всемогущий, ну неужто это я построил? Ведь не было ничего тут, а потом я пришел, и придумал, — как оно будет. И стало так».
— Да, — тихо проговорил мальчик, и еще раз повторил: «Спасибо вам, Федор Савельевич».
Федосья остановилась у порога старого, покосившегося сеновала и тихо позвала: «Иван Иванович!».
— Федосья Петровна, — он стоял, прислонившись к стене, и в свете заката его глаза казались совсем темными — будто густая синева вечернего неба. «Я цветов вам принес», — просто сказал атаман и протянул ей огромный — будто сноп, — сладко пахнущий ворох.
— Спасибо, — Федосья зарделась и опустила глаза. «Я пришла сказать, — она вздохнула и помолчала, — спасибо вам за грамотцу, что прислали вы, но сговорена я уже, венчаюсь осенью».
— Вот оно как, значит, — горько проговорил Кольцо. «Ну, счастья вам, Федосья Петровна». Он опустил голову, и Феодосия с ужасом увидела, как заблестели его глаза.
— Иван Иванович! — быстро сказала девушка. «Ну, пожалуйста! Правда, вы еще встретите хорошую девицу, полюбите ее…».
«Ты давай, — приказал себе Кольцо, — если ее попросить, как следует, она сразу на спину уляжется. Бабы — они такие, кого им жалко, тем и дают».
— Кого ж я встречу, Федосья Петровна, — глухо, не глядя на нее, сказал Кольцо. «Мы скоро в Сибирь обратно — а там, кроме, стрел да сабель, встречать некого. Вот и получится, что погибну я, а любви-то и не изведаю».
Атаман взглянул в ее мерцающие, раскосые глаза, и вдруг вспомнил остяцкую девчонку, что держал при себе прошлой зимой. У той тоже были такие очи — ровно как у кошки, вздернутые к вискам, только темные.
Как пришла им пора возвращаться в Кашлык, он утопил девку в проруби — путь на юг был долгим, а Ермак Тимофеевич запрещал держать баб в стане. Девка умерла быстро — тем более, что он пару раз ударил ее саблей по голове, — только вот ее взгляд, — черный, как дымящаяся на морозе вода реки, — Кольцо иногда видел во снах.
Он встряхнул головой и твердо сказал: «Ну что ж, так тому и быть. Значит, судьба у меня такая. Прощайте, Федосья Петровна, не поминайте лихом, а я, как любил вас, так и любить буду, до смертного часа моего».
Он, было, повернулся уходить, но краем глаза заметил, как часто и взволнованно дышит боярышня.
«Хорошо, — спокойно сказал себе Кольцо, — а теперь надо осторожно, чтобы не спугнуть».
— Иван Иванович, — жалобно сказала Федосья, — разве то моя вина…, Если б я не сговорена была. Я ведь тоже своего нареченного люблю.
— Ну что ж, — тихо ответил атаман, — значит, повезло ему — не сказать как. Коли вы бы меня любили, Федосья Петровна, я бы на руках вас носил, в золоте-серебре купал, в шелка-бархаты одевал. Коли любили бы вы меня, дак счастливей меня не было бы человека на всем белом свете. А так, — он махнул рукой, — только и остается, что умереть».
— Не надо! — Федосья внезапно уцепилась за рукав его кафтана. «Грех сие!».
— Грех, — горестно ответил Кольцо, — это человека надежды лишать, Федосья Петровна. Зачем жить-то коли, оной нет? Ежели я вам совсем не нравлюсь, — он вдруг гордо вскинул красивую голову, — то дело другое, однако же, показалось мне, что я вам тоже по душе пришелся, хоть самую чуточку?
Пришлись, — краснея, сказала девушка. «Но у меня нареченный есть».
Она вдруг поежилась, запахнув душегрею. Кольцо снял с себя кафтан, оставшись в одной рубашке, и накинул его на плечи девушке. «Там теплее, — сказал он, указывая внутрь сеновала, — не замерзнете, Федосья Петровна».
— Ну, разве если ненадолго, — озабоченно сказала девушка, — а то мне в усадьбу надо, поздно уже.
— Ну конечно, ненадолго, — уверил ее атаман, усмехнувшись про себя. «Нет, ночевать я с ней тут не буду, — холодно подумал он, устраивая Федосью на сене, — хватятся еще. Целку сломаю, и пусть идет себе восвояси, завтра сама прибежит, опосля такого ей деваться некуда будет».
— Ну, так ежели пришелся, Федосья Петровна, — атаман сел вроде рядом с ней, а вроде — и поодаль, глядя на играющий яркими цветами в проеме двери закат, — может, вы мне хоша руку пожать вашу разрешите?
— Ну, если только пожать? — неуверенно сказала девушка, протягивая ему тонкие, смуглые пальцы. Кольцо стал нежно их перебирать, и вдруг — Федосья даже ахнуть не успела, — прижался к ним губами.
— Иван Иванович, — она потянула руку к себе, — невместно ж это!
— Теперь и умирать не страшно, — еле слышно сказал атаман, и руку — отпустил. «А если б я вас поцеловал, Федосья Петровна, — клянусь, — более ничего в жизни мне и не надо было бы».
«Я ж уеду — вдруг, пронзительно, подумала Федосья. «А он на смерть идет, там, в Сибири у себя. Ну что ж от единого поцелуя будет — ничего. Как же это можно — такой жестокой быть, вона, чуть не плачет он».
— Ну, разве если разок только, — пробормотала Федосья, закрывая вспыхнувшее лицо рукавом.
«Молодец, — похвалил себя Кольцо. «Теперича не торопись, девка сторожкая, целку бережет, матерью вышколена. Оно и хорошо, — будет жена верная и покорная, как оной и положено».
Он медленно, нежно поцеловал вишневые, пухлые губы боярышни. Та задрожала вся. «В первый раз-то целуется, — усмехнулся про себя атаман, — не умеет ничего еще. Оно и славно, я таких девок люблю, обучу, как мне надобно».
— Понравилось? — тихо, ласково спросил он, оторвавшись от ее губ.
Девушка только кивнула и опустила голову, спрятав глаза. Воротник сорочки приоткрывал смуглую, высокую шею, и, Кольцо, взяв ее за руку, — боярышня оной не отняла, — прижался губами к ее гладкой коже.
— Иван Иванович! — та, было, попыталась отодвинуться, но атаман положил ее ладошку куда надобно, и с удовлетворением увидел, как взлетели вверх красиво изогнутые, темные брови.
— Это что? — наивно спросила Федосья.
«Господи ты, Боже мой, — чуть не застонал Кольцо, а вслух сказал: «Оное бывает, коли рядом с такой, как вы Федосья Петровна, сидеть, коли целоваться так, как целовались мы.
Вы, может, посмотреть, хотите?».
Та зарделась вся, до кончиков нежных, маленьких ушей, и тихо прошептала: «Разве только одним глазком».
Ее зеленые глаза распахнулись от изумления и Федосья, сглотнув, сказала: «Маменька меня учила, что так бывает, но я, я… — она не закончила и опять покраснела — еще гуще.