Страница 22 из 48
Хан помолчал и вдруг спросил: «Сыновей так и нет у тебя?».
Всадник рядом долго смотрел на играющий золотом зимний закат, и, наконец, вздохнув, ответил: «Нет у меня детей живых, Кучум. Ну, ничего, мне за сорок едва, может, родятся еще».
В юрте было жарко от горящего костра. Карача, откинувшись на подушки, обсасывая утиное крылышко, сказал: «Хан, а подстилка-то атаманова, — жива она?».
— Что за подстилка? — заинтересовался гость.
Кучум рассмеялся. «А, визирь тебе всем похвастался, а про одно не упомянул — русская, Кольца вдова, у меня тут, рабыней в стане. И дитя его носит».
Темные, миндалевидные глаза мужчины зажглись холодной, сильной яростью. «И ты до сих пор из чрева это отродье не вырезал, и сапогами не растоптал, хан? Не узнаю тебя. Мало отец его, нас в крови топил, так ты хочешь еще и сыну дать вырасти?».
— Я хочу, — усмехнулся Кучум, — когда она родит, ублюдка этого над костром изжарить, и плотью его мать накормить. А потом я ее продам, на юг, — она девка молодая, сильная, возьмут куда-нибудь для воинов шлюхой, при казарме жить. Хочешь, пока ты тут, у меня, гостишь, тебе ее отдам? — спросил он мужчину.
— Как она? — тот облизал пальцы.
Кучум рассмеялся. «Карача вон ее первым попробовал, как сюда вез, — признавайся, визирь, сколько раз-то ты ей ноги раздвигал?»
— Да я уж и не помню, — зевнул Карача. «Много».
— А потом она со мной лежала, — Кучум развязал пояс халата и почесался. «Нужник мой чистила, халаты стирала. Девка красивая, ртом хорошо работает».
— Задом тоже, — добавил Карача, и мужчины рассмеялись.
— Ну, ведите, — широкоплечий мужчина откинулся на кошму. «При вас ее на колени поставлю — русским всем там и место»
— Эй, там! — крикнул Кучум.
Охранник неслышно подошел к хану и стал что-то шептать ему на ухо.
— И этому успела дать? — удивился Кучум. «Так убейте его, дела — на мгновение, а разговоров — на день разводят».
Кутугай ласково поцеловал жену в шею, туда, где под его губами перекатывалась круглая косточка. «Будто камушек», — подумал татарин. Он шепнул: «Ты завтра начинай собираться-то, уйдем, пока Кучума нет, как он вернется, далеко уже будем».
Федосья кивнула, и, томно вздохнув, прижалась к нему вся — от стройных, смуглых плеч до нежных щиколоток. Кутугай опустил руку вниз и улыбнулся — опять она была горячей и влажной. Девушка застонала, и мужчина тихо сказал, приложив губы к маленькому уху: «Еще хочу».
Она устроилась удобнее, и Кутугай, держа одну руку у нее на животе, с шумом вздохнул.
«Сладкая ты, — сказал он сквозь зубы. «Самая сладкая!»
Он внезапно приостановился и приподнялся на локте: «Что такое?».
Он успел толкнуть Федосью под кошму и закрыть своим телом, как юрта упала под копытами коней.
Девушка закричала — истошно, обессилено, и почувствовала, как чьи-то грубые руки срывают с нее кошму. Она увидела тело Кутугая — с торчащей из спины стрелой. Из раны быстрыми, злыми толчками лилась кровь.
— Нет, — закричала Федосья. «Нет!»
— Вставай, русская, хан зовет! — кто-то дернул ее за руку.
— Я не пойду! — закричала девушка. «У меня муж есть, не пойду!».
— Этот, что ли, — один из охранников спешился, и подняв голову Кутугая за волосы, — мужчина еще жил и хрипел разорванными стрелой легкими, — медленно перепилил его шею ножом.
«Был, и нет его».
Кинжал натолкнулся на кость, и охранник, разозлившись, вырвав Кутугаю горло, швырнул мертвую голову на колени Федосьи. Та, увидев остановившиеся, мертвые глаза, что смотрели прямо на нее, — потеряла сознание.
— А, вот и подстилка наша, — рыгнул Карача. «Что-то вы долго, — нахмурился Кучум, глядя на дрожащую от холода, голую девушку, что стояла на коленях, опустив голову.
— Мы там сожгли все, — объяснил охранник, — и ее по дороге в ручей окунули, а то вся в крови была.
— Встань, повернись, — лениво велел Кучум.
Федосья, закрыв глаза, приказав себе не смотреть на них, выпрямилась во весь рост.
— И вправду носит, — раздался рядом низкий мужской голос. «Но хороша, да. На меня посмотри!», — велел ей мужчина, и. схватив сильными пальцами за плечо, толкнул вниз, на кошму. «На колени встань! — приказал он и вдруг замер. В свете свечей он увидел под своей рукой, на смуглой коже, синее пятнышко.
Он, холодея, наклонился вниз. Девушка глядела на него зелеными, полными слез глазами.
Пятнышко было деревом — маленьким, искусно нанесенным. «Семь, — пробормотал мужчина.
«По семь с каждой стороны».
Он вдруг вспомнил пухлые ручки, что тянулись к нему из перевязи, и нежный, младенческий голос: «Тятя!»
— Бельчонок, — мужчина быстро закутал Федосью в кошму. «Бедный мой бельчонок!».
— Что такое? — непонимающе спросил сзади Карача и упал на спину, хватаясь за разорванное кинжалом горло. Кучум было встал, но тут, же опрокинулся, зажимая руками окровавленный, сломанный нос.
Мужчина спокойно вытащил клинок из шеи умирающего визиря и сказал натянувшей луки охране: «Кто хоть пальцем ее тронет, живым отсюда не выйдет».
Федосья поежилась от резкого, бьющего в лицо, уже почти зимнего ветра. Над степью висели крупные, будто орех, белые, холодные звезды.
— Кто ты? — спросила она мужчину, что подсадил ее в седло и устроился сзади.
— Я твой отец, — коротко ответил Тайбохтой, мягко тронув коня.
Эпилог
Западная Сибирь, февраль 1584 года
— Вот так, бельчонок, так быстрее будет, — Тайбохтой ласково поправил руки дочери, что держали скребок, и вдруг вспомнил изумрудные глаза Локки, что сидела так же, скрестив ноги, расправив на коленях шкуру. «Ягод я ей тогда принес, — Тайбохтой подавил вздох. «А потом на озеро поехали, оттуда бельчонка и привезли».
— Батюшка, а ты мать мою любил? — спросила вдруг Федосья. В чуме было жарко, гудело пламя костра, и девушка сидела в одном легком, из меха соболя, халате.
Тайбохтой повернул над огнем кусок оленины, и, помолчав, ответил: «Да я, бельчонок, кроме матери твоей, и не любил никого более. И уж не полюблю, наверное. Женщин брал я, конечно, и детей они мне рожали, однако…, - он не договорил и, махнув рукой, сняв оленину, выложил ее на доску.
— Ешь, а то остынет, — ворчливо сказал отец и Федосья, улыбнувшись, отложила скребок.
— Как внук-то мой сегодня? — смешливо спросил Тайбохтой. «Спать тебе дал, или опять всю ночь проворочался?».
— Федосья, посмотрела на свой низкий, большой живот: «Тихий. Матушка говорила, сие к родам уже знак».
Тайбохтой подумал и велел: «Ты вот что, давай, одевайся, собирай тут все, чум складывай, а я пока оленей приведу. К Ыленте-Коте поедем».
— В то место, где матушка моя была? — спросила девушка.
— В том месте матушка твоя Ыленту-Коту попросила заместо сына ей дочь дать, — смешливо ответил Тайбохтой, натягивая малицу. «Уж не знаю, что она ей за это посулила, однако вот видишь — ты родилась. Нет, то далеко, на севере, рядом тоже женские места есть, туда отправимся».
— Счастье свое посулила, — вдруг вздохнула Федосья. «Матушка говорила, что шаманка, мол, объяснила ей — если хочешь родить дочь, то будешь много лун ждать встречи с тем, кто любит тебя. Ну вот они с отчимом моим и увиделись, как более десятка лет прошло».
— Иди-ка сюда, — велел ей отец. «Капюшон затяни, — Тайбохтой помог дочери, — вон, морозы какие. Как ты на свет появилась, тоже холодно было, хоть и весна тогда уже была.
— А с отчимом твоим, — мужчина помедлил, — еще как видел я их вместе, в лесу, так подумал — никогда не будет мать твоя меня так любить, как его. Ну, и прав я оказался. Все, давай, чтобы, как я с оленями вернулся, ты уж готова была».
Федосья уже сидела на своих нартах, — женских, чуть пониже и поменьше тех, что были у отца, как вдруг, подняв голову, спросила: «Батюшка, а почему мне дерево-то это на плече выбили?».
— У меня такое же, — ответил Тайбохтой. «Это знак рода моего, древо жизни. Корнями оно тут, на земле растет, а кроной в небеса уходит. Семь ветвей его — то семь ступеней, что пройти надо, если хочешь туда, — он показал на звезды, — добраться. А в дупле сего дерева души не рожденных людей хранятся, ну, — мужчина усмехнулся, — и моего внука тоже.