Страница 20 из 48
— Мука есть у тебя? — Федосья засучила рукава халата. «Я бы лапшу сделала, вкусно».
— Зерно есть, там, — Кутугай указал на юрту. «Я сегодня до рассвета еще встал, охотился, устал я». Он обернулся, поднимая кошму, и, улыбнувшись, сказал: «Я сам по себе кочую.
Бывает — с Кучумом, бывает — один. Степь большая, места всем хватит».
Федосья отчистила котлы песком и золой, и, найдя мешок с зерном, принялась растирать его на плоском камне.
«У него лошади», — внезапно подумала девушка. «Отсюда бежать можно, только вот куда?
Мы уже далеко от Тобола, я и дороги к нему не найду. И холодно, зима совсем скоро, снег вот-вот ляжет». Она посмотрела на свои ноги — в потрепанных, разбитых сапогах, и вздохнула. «Ну, куда я с дитем-то в чреве пойду, в мороз. А оставаться тут нельзя — Кучум сказал, что недели через две вернется. Вот и уйти бы мне, пока нет его — не спохватятся, а там пусть ищут, я уже далеко буду».
Ощипанные и выпотрошенные утки варились в котле, когда Кутугай, зевнув, поднял голову.
— Пахнет хорошо, — сказал он, усаживаясь у костра. «Пойди, — он пошарил рядом с собой, и кинул Федосье бурдюк, — кобылу подои, молоко свежее будет. Ты кымыз делать умеешь?»
Девушка кивнула. «Там, — Кутугай кивнул на вход в юрту, — в сабе закваска, кобылу сегодня пять раз доить надо, а потом сбивать начинай. И жеребенка к ней сначала подпусти, — крикнул он вслед девушке, — а то не дастся она тебе!»
Вернувшись, грея руки над костром, Федосья протянула Кутугаю бурдюк, и, робко улыбнувшись, сказала: «Мне там, — она кивнула в сторону стана Кучума, — говорили, что кымыз вкуснее, коли конский жир в него положить, есть у тебя?»
— Соленый есть, да, там, в мешке кожаном, что с сабом рядом висит. И масла сделай потом, — велел Кутугай, — а то сейчас бы к утке добавили, жирнее было бы». Он облизал пальцы, и сказал: «Ну, все, можешь доедать».
Федосья потянулась за костями, что лежали на дне котла, и стала их обсасывать. «Завтра барана зарежу, — сказал Кутугай, — надо будет мясо повесить сушиться, а то скоро на юг двинемся. Ты котлы помой, и приходи, лягу с тобой, — он внезапно улыбнулся, и добавил:
«Женой моей будешь».
Девушка застыла, с котлом в руке, опустив глаза. «Ты не знаешь, верно, — Федосья почувствовала, что краснеет, — со мной Карача был, и Кучум тоже».
— Знаю, — безразлично ответил Кутугай, и Федосье показалось, что его глаза заиграли искорками смеха. «Мне какое дело кто с тобой до меня был? Сейчас ты моя жена, и так будет. Вон, — он кивнул на ее выступающий из-под халата живот, — ты дитя носишь, как родишь, — то мое дитя будет. И потом мне сыновей еще родишь. Мне много детей надо, — он рассмеялся, — земли на всех хватит. Ну, иди, работай».
— Лицо закрывать мне? Ну, как выхожу, — тихо спросила Федосья.
— Да зачем? — удивился татарин. «Тут нет никого, степь же вокруг».
Михайло Волк приставил к глазам ладонь и всмотрелся в лесную опушку, на которой стояло несколько чумов. «Правильно Ермак Тимофеевич указал-то, — пробормотал юноша.
Он спешился, и, привязав лошадь к дереву, крикнул: «Ньохес, гостей-то принимай!».
Остяк высунул голову из чума и широко улыбнулся: «Курэп ёт, приехал все же!»
Михайло усмехнулся, вспомнив, как тогда, в горнице, уже крепко выпив, остяк сказал: «Вот, ты, значит, Волк. А я Ньохес, это такой зверь, маленький, мех у него красивый».
— Соболь! — обрадовано сказал Михайло.
— Соболь, соболь, — закивал остяк.
В чуме было даже жарко — так, что Михайло сбросил стеганый, теплый армяк, и шапку. «Вот, — сказал он, роясь в седельной сумке, — я тебе, как обещал, водки привез…
— Водка хорошо, — порадовался Ньохес и махнул рукой выглядывающей из-за полога жене.
— Оленя вчера забили, — сказал Ньохес, выставляя берестяной туесок с икрой. «И рыба хорошая, свежая». Михайло разлил водку в привезенные оловянные кружки и сказал: «Ну, твое здоровье!».
— Еще вот, — Волк протянул остяку кинжал в красивых ножнах. «Возьми, подарок».
— Хорошие подарки привез, Курэп ёт, — испытующе глянул на него остяк. «Я тебе меха дам, икры тоже».
— У нас этой икры, — Волк зачерпнул ладонью из туеска, — тоже много. Ты мне скажи, Ньохес, тебе, может, крючков надо? У нас кузница стоит, сделают.
— К лету да, — задумчиво сказал остяк. «Сейчас подо льдом ловить будем, на это крючков хватит, а потом пригодятся».
— Ну, привезу, — Михайло откинулся на шкуру и вдруг выпрямился, застыв — Васэх, вслед за матерью, внесла деревянные миски с дымящейся, вареной олениной. Она опустила раскосые, темные глаза, и, покраснев, поставив еду на низенький столик, исчезла за пологом. Оттуда донесся детский плач.
— Матери помогает, — улыбнулся остяк. «Шестой ребенок у меня родился, хлопот много. Дочка хорошая, жалко будет замуж отдавать».
— О сем, — сказал Михайло, подлив Ньохесу еще водки, — я поговорить и приехал.
Федосья поболтала в сабе деревянной, с крестовиной на конце палкой, и, зевнув, приоткрыв полог, выглянула наружу. Степь, в сиянии луны, казалась бескрайней — она простиралась до самого горизонта, пустая, темная. По ногам ударил холодный ветер, и девушка опустила кошму. Вымытые котлы были аккуратно сложены у входа. Сбросив халат, поежившись, Федосья подняла бурдюк и облила себя стылой, ледяной речной водой.
Она вздрогнула — на плечи ей легла рука Кутугая.
— Заждался я, — сказал татарин, и, повернув ее к себе лицом, положил ладонь на ее выступающий живот.
— Сын толкается, — он улыбнулся. «Какая грудь у тебя — он взвесил ее в ладонях, — налитая.
Много молока будет, хорошо кормить. Пойдем, — он кивнул на расстеленную кошму.
Он уложил ее на бок, и, накрыв их обоих меховым одеялом, шепнул Федосье на ухо: «Тепло с тобой».
Девушка почувствовала его руку, — мягкую, ласковую, и, сама того не ожидая, прижалась к нему спиной.
— Вот так, — тихо сказал Кутугай, и, расплел ей косу. Федосья едва слышно застонала, и вытянулась на кошме.
— Ноги-то раздвинь, жена, — шепнул ей мужчина, и Федосья, — на одно мгновение, пронзительно, — вспомнила Кольцо.
— Спи, — сказал ей потом Кутугай. «Завтра тебе доить вставать, спи».
Федосья зевнула, и, повернувшись, уткнувшись носом в его крепкое плечо, заснула — мгновенно, как в детстве.
— Осенью следующей, — Ньохес, выпив, наклонив голову, посмотрел на Михайлу. «Сейчас рано, пусть на родителей еще год потрудится».
Михайло потер короткую, белокурую бороду и развел руками. «Ну, осенью так осенью.
Приезжать-то можно к тебе пока, Ньохес?»
— Почему нельзя? — удивился тот. «Приезжай, конечно, я тебе всегда рад». Он бросил взгляд на большие, натруженные ладони Волка и сказал, улыбнувшись: «Я вижу, ты работать умеешь, не жалко за тебя дочку отдавать».
— Я дом поставил, — гордо ответил парень. «Крепкий, с печью, Васэх там тепло будет. Скотину заведем, хлев для нее есть уже. Охотник я хороший, рыбачу тоже. Так что дочка твоя сытно заживет».
— Сколько оленей дашь за нее? — испытующе глянул остяк на Михайлу.
— Ножей дам, пищаль дам, пороха тако же, — решительно ответил Волк. «Сие, Ньохес, много оленей стоит».
— Она рукодельница хорошая, мехов тебе принесет, утвари всякой домашней, — остяк разлил остатки водки.
— Только вот, — Михайло помедлил, — повенчаться надо будет. Я же, Ньохес, в жены ее беру, законные, на всю жизнь. Так положено у нас — венчаться. А перед венчанием — окреститься».
Остяк помолчал и вдруг усмехнулся: «Все равно, Куреп ёт, раз она твоей женой будет, так пусть и веру твою примет. А потом, — он помедлил, — может, и мы тоже. У вашего бога порох есть, огонь — а у наших богов нет. Васэх! — вдруг крикнул он.
Девушка вошла, отвернув лицо, и встала в углу. Ньохес что-то ей сказал, и, повернувшись к Михайле, рассмеялся: «Спросил ее, по душе ли ты ей пришелся».
— Ченэ чи, — тихо пробормотала Васэх, и тут же нырнула под полог — будто и не было ее.
Волк обеспокоенно взглянул на остяка, и, увидев широкую улыбку на его лице, облегченно вздохнув, потянулся за флягой с водкой.