Из Африки

Видимо, лежа в больнице при миссии, он не терял времени даром и все впитывал (хотя ни словом не обмолвился потом о своих достижениях), потому проявил смекалку и в роли медицинского ассистента. Уже став поваром, он нередко принимал участие в лечении очередного больного, давая мне очень разумные советы.

Но в качестве повара он проявил таланты, просто не поддающиеся классификации. Поиздевавшись над ним, природа в качестве компенсации наделила его ни с чем не сравнимым кулинарным даром. Его кухонные священнодействия не подлежали объяснению и указывали на гениальность. Как кулинар Каманте был стопроцентным гением и в качестве такового был подвержен напасти всех гениев — бессилием перед лицом собственной силы. Родись Каманте в Европе и окажись он в руках у хорошего наставника, он достиг бы славы и вписал бы достойную страницу в историю. Даже в Африке он сделал себе имя своим незаурядным мастерством.

Я сама проявляла интерес к приготовлению пищи и, впервые вернувшись из Африки в Европу, взяла несколько уроков у знаменитого повара во французском ресторане с мыслью, как забавно будет вкусно готовить в африканских условиях. Мой наставник, месье Перроше, даже предложил мне заняться вместе с ним ресторанным бизнесом — такова была моя преданность этому искусству. Когда рядом со мной оказался Каманте, родственная душа, ко мне вернулся былой интерес к кулинарии. Мне казалось, что наше сотрудничество открывает заманчивые перспективы. Природный кулинарный инстинкт дикаря казался мне необъяснимым чудом. Из-за него я иначе взглянула на нашу цивилизацию и снова стала усматривать в ней божественное начало. Я уподобилась человеку, вновь обретшему веру в Бога, когда френолог показал ему участок головного мозга, отвечающий за теологическое красноречие. Если существует теологическое красноречие, значит, жива и теология, а там недалеко и до обоснования бытия Господня.

Как кулинар Каманте проявлял поразительную сноровку. Любые кухонные фокусы получались у него играючи; казалось, его коричневые руки сами по себе знают, как готовить омлеты, соусы и майонезы. У него был особенный талант делать кушанья легкими, чем он напоминал мне Христа, который в детстве лепил из глины птиц и приказывал им летать. Он отвергал любые хитроумные кухонные приспособления, словно из опасения, что они поведут себя слишком независимо; предложенную мною машинку для взбивания яиц он сразу отложил и продолжил взбивать белки ножом, которым я прежде срезала на лужайке сорняки, и добивался, чтобы взбитые белки превращались в легкие облачка. В кухонной сфере он проявлял проницательность и вдохновение: он умел выбрать на птичьем дворе самого жирного цыпленка, а взвешивая на ладони яйцо, точно определял, когда оно снесено.

Он придумывал целые системы, направленные на совершенствование моего стола, и сложными путями, через знакомого, работавшего с одним врачом в глуши, раздобыл семена замечательного сорта салата, которые я сама безуспешно искала на протяжении многих лет.

Он держал в памяти огромное количество рецептов. Он не владел грамотой и не знал толком английского, поэтому кулинарных книг для него не существовало, но, видимо, все, что он узнавал, навсегда оставалось в его несимметричной голове, подчиняясь какой-то его собственной систематизации, о которой я не имела понятия. Блюда он называл по событиям, случавшимся в дни, когда ему их показывали, поэтому мне приходилось слышать от него о соусе-молнии-ударившей-в-дерево или соусе-издохшей-лошади.

Он почти никогда ничего не путал, и лишь одно мне так и не удалось ему внушить: порядок подачи блюд. По случаю гостей мне приходилось рисовать своему повару меню: суповую кастрюлю, рыбу, куропатку, артишок. Вряд ли этот его недостаток был вызван провалом памяти: просто он полагал, что всему есть предел, и отказывался тратить время на столь нематериальное обстоятельство, как порядок чередования блюд.

Работать рядом с демоном — волнующее испытание. Кухня считалась моей вотчиной, но мне казалось, что не только она, но и весь мир, в котором я сотрудничаю с Каманте, перешел в его руки. Он блестяще схватывал, чего я от него требую, а иногда выполнял мои пожелания еще до того, как слышал от меня о них. Я терялась в догадках, каким образом у него все это получается. Мне казалось невероятным подобное искусство, когда человек не понимает его истинного смысла и не испытывает к нему ничего, кроме презрения.

Каманте вряд ли представлял себе, каким вкусом должно обладать европейское блюдо. Несмотря на крещение и связь с цивилизацией, он остался в душе кикуйю, преданным традициям своего племени и считающим их единственным достойным способом жизни. Иногда он пробовал блюда, которые готовил, но неизменно с гримасой отвращения, подобно ведьме, снимающей пробу со своего варева. Сам он довольствовался кукурузными початками. Иногда на него находило затмение, и он предлагал мне племенной деликатес — жареный сладкий картофель или шматок овечьего жира, — напоминая при этом пса, который, прожив долгую жизнь среди людей, нет-нет да и преподнесет вам в подарок косточку.

Думаю, он всегда относился к тщательности, с которой мы готовим себе еду, как к полнейшему сумасшествию. Иногда я делала попытки вызвать его на откровенность, но он, проявляя порой высочайшую искренность, здесь держал глухую оборону. Мы трудились в кухне бок о бок, исповедуя каждый собственные представления о значении кулинарии.

Я отправляла Каманте на обучение в клуб «Мутаига» и к поварам своих друзей в Найроби, когда мне доводилось попробовать у них что-то новое и вкусное, так что со временем мой дом прославился в колонии как место с отменной кухней. Мне это доставляло огромное удовольствие. Мне очень хотелось похвастаться своим искусством, поэтому я радовалась, когда имела возможность угостить гостей. Каманте, напротив, не была нужна ничья похвала. При этом он помнил вкусы всех моих друзей, часто наведывавшихся на ферму.

— Для бваны Беркли Коула я приготовлю рыбу в белом вине, — сообщал он важно, словно речь шла о безумце. — Он сам прислал белое вино.

Чтобы заручиться авторитетным мнением, я пригласила отужинать у меня моего старого знакомого Чарлза Балпетта из Найроби. Он был путешественником прежнего поколения, ничем не похожим на Филеаса Фогга (персонаж романа Жюля Верна «Вокруг света за восемьдесят дней»): он объездил весь мир и повсюду пробовал самые лучшие кушанья, не беспокоясь о последствиях, а стремясь к сиюминутным удовольствиям. Книги полувековой давности о спорте и горных восхождениях повествуют об его атлетических подвигах и покорении им горных вершин в Швейцарии и в Мексике. В книге о знаменитых пари под названием «Легкость бытия» рассказано, как он на спор переплыл Темзу в вечернем костюме и цилиндре; позднее он, набравшись романтизма, пересек вплавь, подобно Линдеру и лорду Байрону, Геллеспонт. Я была счастлива, когда он откликнулся на мое приглашение: угощать приятного вам человека блюдами собственного изготовления — несравненное удовольствие. В знак благодарности он поделился со мной своими взглядами на еду и на многое сверх того и признался, что никогда еще так прекрасно не ужинал.

Сам принц Уэлльский оказал мне честь своим визитом на ферму и похвалой в адрес нашего камберлендского соуса. Тогда я в первый и в последний раз увидела глубокий интерес Каманте к похвале его стряпни, которую я ему пересказала: африканцы уважают царственных особ и любят о них судачить. Спустя много месяцев ему захотелось еще раз услышать то же самое; внезапно он задал мне вопрос, прозвучавший, как фраза из учебника:

— Сыну султана понравился соус к поросенку? Он съел его целиком?

Каманте демонстрировал мне свою покладистость и за пределами кухни. Ему хотелось мне помогать, исходя, разумеется, из собственных представлений о том, что в жизни хорошо, а что опасно. Как-то ночью, уже после полуночи, он появился у меня в спальне с керосиновой лампой и, не произнеся ни слова, замер, как постовой. Он напоминал летучую мышь, подлетевшую к моему изголовью, так торчали у него уши.