Царское проклятие

На душе у него кипело, а пожар, отбушевавший в столице, и вовсе зажег в душе священника такой огонь возмущения, что погасить его не могло ничто. Подбадривало и то, что он в этом праведном гневе не одинок. Взять, к примеру, того же князя Палецкого, который не так давно сокрушался о духовном здоровье государя и предлагал протопопу попытаться его усовестить. Он даже уговорился с Сильвестром, что пришлет за ним в нужный час своего человечка, но тут священнику не хватило терпения — настолько сильно к тому времени кипело в нем желание открыть царю глаза на творившиеся повсюду безобразия и на его собственное поведение, которое среди этих безобразий было чуть ли не на самом первом месте. С этим Сильвестр и двинулся в село Воробьево.

Священникам на Руси — почет, а потому караульные пропустили его беспрепятственно. Уверенная походка отца Сильвестра и его властные жесты помогли ему добраться прямиком до царской опочивальни, где находился Иоанн.

— Внемли, чадо неразумное, гласу моему! — взревел он с порога, обращаясь к обалдевшему от такого визита царю, и принялся за проповедь.

Никогда еще на протопопа не находила такая волна вдохновения, как в это утро. Слова так и лились у него с языка, будто и не сам он их говорил, но и впрямь господь Саваоф вещал его устами.

— Зри! — рявкнул он на перепуганного Иоанна и, многозначительно тыча перстом в противоположную от царя стену ложницы, вопросил: — Что видишь, отрок?!

— Стену! — проблеял государь.

— Вглядись получше! То грехопадение твое, от коего и рухнул град сей. Но то не кара — токмо предупреждение господне, ибо он милостив и завсегда дает заблудшим душам время покаяться в своих грехах. Кара же, коль ты не одумаешься, впереди. Ждет тебя смрад геенны огненной… — У Иоанна вдруг закружилась голова и показалось, что в душной опочивальне и впрямь запахло серой. — Зри, что готовы уже посланцы из ада, кои уволокут тебя во тьму кромешную! — продолжал Сильвестр и зловеще пообещал: — Они уже в пути!

При этом протопоп так неистово жестикулировал, стоя близ окна, что от взмахов его широких рукавов тени на стене беспорядочно заметались в разные стороны, и Иоанну стало мерещиться, будто это и впрямь посланцы. К тому же указующий перст священника весьма удачно дополнял возникшую в воображении царя картину, поскольку тени, мечущиеся по стене, оказывались рогатыми.

— Вижу, вижу. — Сильвестр понизил голос до таинственного шепота и вдруг вновь возвысил его до предела: — Вижу! Несть тебе спасения, окромя бегства от своих грехов и покаяния. Нынче же! Сейчас! Немедля!! — громыхал он, но потом резко остановился, заметив, что царь лежит без сознания, и, стало быть, покаяние государя придется отложить.

Вбежавшие лекари принялись приводить Иоанна в чувство, а Палецкий, вошедший с прочими, предложил Сильвестру на сегодня прерваться, дабы государь до завтра успел обмыслить всю пучину своего грехопадения, а уж поутру приступать к нему заново.

Признаться, Дмитрий Федорович и сам не ожидал такого блистательного результата. Задуманное им пояснение чудесного преображения государя, причем задуманное не сегодня или вчера, а еще несколько месяцев назад, сбывалось как нельзя лучше. Правда, первоначально на роль гневного обличителя царских пороков и его греховной жизни предполагалось поставить отца Артемия, который, явившись с поднятым угрожающе перстом, словно древний пророк, должен был пройти к Иоанну в опочивальню и там своей яркой проповедью якобы так потрясти его душу и тело, что юный царь сделается иным человеком.

Однако старец наотрез отказался. Объяснил он свой отказ тем, что и голос у него не тот, и духом он слаб, чтоб громы и молнии метать, да к тому же ложь, изрекаемую им, и почуять могут, ибо говорить он все это так искренне, как требуется, не сможет. Если бы перед ним был не его ученик, тогда куда ни шло, а так… К тому же в благодарность за свое просветление Иоанн должен был оставить сурового проповедника при себе, а жизнь в столице могла пригрезиться старцу разве что в кошмарном сне. Он и из Псковского монастыря ушел по причине того, что местные чернецы вели неправедный образ жизни, а то, что делается в столичных монастырях, несравнимо даже с Псковским.

Рассказывал ему отец Порфирий, который в свое время бежал прочь из Троицкой обители, о порядках, что там царят, ох, рассказывал. И так далеко зашло нестроение в том монастыре, что старец хотя и был в нем игуменом, как ни бился, а все равно ничего не смог поделать — уж больно далеко все зашло, прочно угнездилось, да к тому же еще с незапамятных времен, с преемника святого Сергия игумена Никона. Именно тот первым стал выпрашивать у великого князя Василия I Димитриевича земельные пожалования, жадно греб под себя даримые обители вклады на помин души, да и сам прикупал изрядно. С той поры и разбогател монастырь, осеняемый славой его основателя Радонежского, который всегда чурался подобного.

Так оно и пошло с тех пор — обитель раздобрела, разжирела и стала походить на разожравшегося кота, который, от пуза натрескавшись сметаны, на мышей перестал даже глядеть. Бражничание по кельям, особенно с тех пор, как в них стали селиться люди из знати, бояре да князья, которые жили так же привольно, как и в миру, разгульные пиры с частыми гостями из числа все той же знати — как со всем этим бороться? А ведь это самое невинное из того, что в нем творилось. Про молодых девок, да про безусых мнихов, к коим они по ночам тайно пробирались потешить плоть — тьфу ты! — и вовсе поминать срамно.

И тогда отец Порфирий, взяв котомку, грустно перекрестился на величавые шлемы куполов Троицкого собора, на Духовскую церковь, да и пошел себе с этой сумой прочь, спасать собственную душу в пустыни, ибо проживающие здесь мнихи от спасения этого шарахались, как сатана от креста.

Так это творилось в самой что ни на есть почитаемой на всей Руси обители, а что уж говорить про все остальные. Но про эту свою тайную причину отец Артемий излагать не стал, сделав упор на иное.

— Тут надобно, чтоб священник оный, али мних, и сам ничегошеньки не ведал, — пояснил старец. — Тогда куда как убедительнее все выйдет.

Палецкий скрепя сердце согласился, принявшись подыскивать достойного кандидата. Таковой нашелся довольно быстро. Протопоп Сильвестр обратил на себя внимание Дмитрия Федоровича своей гневной обличительной проповедью, да и выглядел он весьма и весьма. К тому же читал он ее весьма выразительно, умело варьируя голосом. Громоподобные раскаты его гневной речи, поднимаясь к высокому куполу, низвергались на прихожан, и казалось, что сам господь обрушивает свой глас на нарушивших его заповеди негодных людишек. А уж искренности в ней было хоть отбавляй. Чувствовалось, что священник не просто исполняет положенное ему, но и впрямь горит желанием что-то изменить, помочь исправиться.

«Самое то», — решил Палецкий и после обедни подошел к усталому выдохшемуся Сильвестру…

Разговор он начал исподволь, неспешный, о том о сем. Лишь спустя пару дней, придя к нему в третий раз, Дмитрий Федорович подсказал священнику Благовещенского собора мысль о необходимости усовестить государя от имени господа.

— Вон какие проповеди читаешь — неужто одного человечка устыдить не сумеешь? — напирал Палецкий.

— Да меня и не допустят к нему, — отнекивался тот.

Отнекивался, а по лицу было видно — задумался всерьез. Сам Сильвестр вел жизнь богоугодную, ни в чем не упрекнешь. Потому и в церкви, когда проповедовал, говорил горячо, пылая внутренним жаром. Согласие он дал спустя неделю. Тогда же и уговорились, что князь выберет наиболее подходящее время для этого обличения, и тогда известит о нем священника, подослав к нему своего человечка.

Единственное, что чуточку выпало из первоначальной задумки, так это то, что Сильвестр не утерпел, гонца от Палецкого не дождался и подался к царю в Воробьево раньше, по собственной инициативе. Однако теперь, после такого эффектного выступления, Дмитрий Федорович пришел к выводу, что не иначе как сам господь вдохновил священника на более ранний приход. Словом, лыко не просто успешно вплелось в строку, но так удачно, что лучше и не придумать.