Страница 41 из 68
— На худой конец завсегда можно сказать, что она обезумела, — огрызнулся Иоанн.
— Сказать-то можно, но слух все едино пойдет. Да и бояре в думе повнимательнее на тебя глядеть станут. Уж больно все одно к одному — и переменился, и женка не признает. Тогда как быть?
— Она… красивая. Я… не дозволяю! — выпалил после паузы Иоанн и с вызовом уставился на Дмитрия Федоровича.
Тот от неожиданности даже не нашелся, что ответить. Посмотрел на Шушерина, но богатырь развел руками, а Сидоров мгновенно занялся усердным ощупыванием своих многочисленных шрамов на теле, будто озаботился — на месте ли они или куда исчезли.
— Ты здесь самый рассудительный изо всех, отец Артемий, — повернулся Палецкий к старцу. — Неужто и ты полагаешь, что из-за такой малости надо все наши замыслы рушить?
— В народе сказывают, как начнешь вкривь, так и далее пойдет, — ответил тот. — Ежели мы неповинную кровь не прольем, тогда она и во все его царствование литься не станет. Да и напрасно ты, Дмитрий Федорович, так уж встрепенулся. Я, вот, Иоанну Васильевичу твердо верю. Коли сказал он, что сумеет с Анастасией поладить — так тому и быть. Чай, мы с ним вместях не один месяц прожили, так что ты уж поверь мне, боярин.
— Ладно, свезем мы твоего братца в избушку, где ты жил, — вздохнул Палецкий. — Но до того из Москвы его вытянуть требуется, а он прямо как чует что-то — прикипел к ней не на шутку.
— И тому кручиниться не след, — все так же спокойно ответил Артемий. — Вот дожди угомонятся, и он непременно поохотиться уедет. Тут-то вы и…
И как в воду глядел старец. Всего неделю спустя Иоанн и впрямь укатил в сельцо Островки. Пока бражничал, Палецкий успел подать весточку. И все было готово, но опять сорвалось.
Началось с самого утра. Уже следующий к лесу на охоту царский поезд остановили на проселочной дороге псковичи. Было их изрядно — несколько десятков. Остановили и, словно по команде, рухнули на колени, протягивая челобитную с жалобой на царского кормленщика князя Турунтая-Пронского. Челобитная была большой — видать, немало грехов успел натворить во Пскове очередной любимец Иоанна.
Царь, по своему обыкновению, слушать не пожелал. Глаза его сразу налились кровью от гнева, и он ударился в крик. Затем, впадая в раж, соскочил с коня, бросился к ним, уж очень не ко времени они оказались.
— Помилуй, государь, — взмолился один из псковичей. — Как же быть, коли слуги нас пред твои очи недопущали? Мы и так всю ночь на дороге прождали, тебя ожидаючи. Зазябли все.
— Зазябли, — прошипел Иоанн. — А вот я вас уже согрею.
Властным жестом руки он позвал к себе Басманова и что-то тихо шепнул ему на ухо. Тот кивнул и, еще раз угодливо поклонившись, мгновенно исчез.
— И все-то вам неймется. Все-то вам жаждется поклеп на моих верных людишек возвести. Я в кое время с трудом один-единый день сыскал, чтоб от трудов державных роздых себе учинити, так вы и тут меня нашли. Что же, помереть, что ли, тут с вами?!
— Спаси господь, — испуганно вздохнул все тот же мужик. — Живи многая лета. А нам вот никакой жизни нету. Забижает нас твой князь, ненасытная его душа.
— Ты моего слугу не замай. И как токмо язык у тебя не отсох лаяться на него непотребно. Ты, пес, на кого лаешься?! На князя. Ан ведь и я тоже князь, токмо великий. Стало быть, ты и на меня лаешься, пес?!
С каждой минутой Иоанн распалялся все больше. Вскоре он уже топал ногами, снова ударившись в крик, но тут прибежал Басманов, держа в одной руке горящую головню, а в другой — огромный кубок, из которого поднималось синее пламя.
— Ан я добрый ноне, — чуть убавил голос Иоанн. — Вы, ста, ко мне с пометкой, а я с заботой. На-ка, согрейся, — и, переняв кубок, он тут же протянул его мужику. — Да гляди, не вздумай дунуть на него. Ты ж греться просил, вот и пей, а об огонь грейся.
Мужик робко принял кубок и, оторопев, уставился на пламя, которое по-прежнему полыхало в нем, Гасить запретили, а попытаться выпить горящее… Он осторожно поднес поближе, но тут дунул легкий ветерок, направив огонь из кубка прямо ему в лицо, и он испуганно отшатнулся.
— Да я зрю, что не больно-то ты и озяб, — довольно заметил Иоанн. — Давай сюда. Так и быть, поучу, как греться надобно. — И с этими словами он выплеснул все содержимое кубка в лицо мужику. Послышался веселый треск, пахнуло паленым от занявшейся бороды и волос на голове.
И тут же уши резанул истошный вой катающегося по земле человека.
— Что, не по нраву?! — дико захохотал царь. — Будете знать, как государю мешать. Али еще кто желает сугрева?
Все молчали.
— Тепло выходит?! Жарко?! Так тогда раздевайтесь — чего париться-то! — и видя, что псковичи медлят, повернувшись к своему окружению, зло произнес: — Чай не зрите, яко они своему государю повиноваться не хотят? Чего встали, рты разинувши?! Раздеть их немедля!
Те, мигом соскочив с коней, рьяно набросились на челобитчиков, сдирая с них ферязи, кафтаны, небрежно бросая в придорожную грязь однорядки, лазоревые и белые зипуны [129], походя топча красивый вышитый приполок [130]и узорчатые опястья свит [131].
— И рубахи, рубахи с них тоже сымайте. Ничего не оставляйте, чтоб не вспотели, — командовал наслаждающийся зрелищем царь.
— Повелеть, чтоб и порты с их сняли? — шепнул вопрошающе Басманов.
— Срамотить ни к чему, — протянул задумчиво Иоанн. — Лучше мы с ними вон как содеем. Ну-ка, рожами их в землю покладайте, бо отвратны они у них! — подал он очередную команду и прищурился.
Однако очередную потеху юнца до конца довести не удалось — помешал гонец. Осадив взмыленную лошадь, он опрометью кинулся к царю и низко склонился перед ним в поясном поклоне.
— Беда, государь, — произнес он отрывисто. — Благовест со звонницы рухнул.
Падение колоколов всегда и по всем приметам считалось предвестием грядущего несчастья, причем падение даже простого. А если уж со звонницы сваливался главный, то несчастье ожидали огромное.
— Как… допустили?! — прошипел сквозь зубы Иоанн и тут же, вскочив на коня, пустился вскачь по направлению к Москве.
— А с ими что делать? — озадаченно протянул кто-то из приближенных, указывая на лежащих полуголых псковичей.
— Пока государь не отменит, пущай лежат, — небрежно махнул рукой Басманов.
Направившийся было вместе со всеми в Москву Палецкий спустя несколько минут, поравнявшись с лошадью Басманова, неодобрительно заметил:
— Негоже ты повелел, Алексей Федорович. Я так мыслю, что за те дни, пока они в ожидании государя лежать голышом будут, все передохнуть успеют.
— И что за печаль тебе? — усмехнулся тот.
— Печаль мне в том, что государь позабавиться с ними не сможет, яко пожелал. Отменить бы надобно. — И с этими словами он, резко осадив коня, повернул обратно, радуясь, что нашел столь удачный повод предупредить, что все отменяется.
А примета не солгала. Стремительно растущая вширь столица, избы и терема которой уже давно вылезли за городские кремлевские стены, редкий год обходилась без пожара, но никогда не горела так часто, как в лето 7055-е [132]. И первый из них приключился всего пару дней спустя после падения колокола. Началось с торговых лавок в Китай-городе. Тушить стали поздно, когда ветер уже разносил во все стороны ярко полыхающие куски толстой сермяги, толстины, вотолы, тонкой бели и паневы, шелковой паволоки, опускаясь на казенные гостиные дворы, залетая в стоящую поблизости Богоявленскую обитель и ложась на крыши домов, расположенных рядом с Ильинскими воротами. Какие-то зарождающиеся очаги успевали погасить, но по большей части то там, то тут занималось, разгоралось и начинало полыхать — не остановить.
А уж когда занялась Высокая башня, а затем взорвавшийся в ней порох с диким грохотом поднял на воздух не только ее, но и часть городской стены, незамедлительно обрушившуюся в реку, устроив в ней запруду, среди жителей началась настоящая паника.
129
Зипун — облегающая верхняя короткая верхняя одежда. У богатых мог быть обшит шелковой тканью, у простых людей, как правило, сермяжный.
130
Приполок — вышитая на полах кайма, опястье — вышивка на рукавах.
131
Свита — в то время один из видов верхней одежды. Была длинной, доходя до самых икр, плотно облегающей, изредка имела отложной воротник и обшлага. Могла быть глухой и распашной, с застежками.
132
1547 год.