Страница 22 из 68
Правда, поездка не удалась. Саму инокиню Пистимею повидать сумел, но говорить с ним о делах той поры она наотрез отказалась. Правда, Палецкий все равно заподозрил, что дело тут нечисто, уж очень посуровела монахиня, как только Дмитрий Федорович заговорил о рождении Иоанна.
— К чему оно тебе, боярин? — спросила напрямки Пистимея, и все ее крепкое тело напряглось в тревожном ожидании ответа.
Палецкий заметил это и понял — что-то тут не то. Вот только как уловить, в каком направлении двигаться?
— Невестка сына моего старшего уже на седьмом месяце, вот я и подумал — хорошо бы ту повитуху сыскать, что роды у великой княгини Елены Васильевны принимала, — осторожно пояснил он.
— Иную ищи, — отрезала инокиня. — Этой на свете больше нету. Сгорела при пожаре прямо в своем дому.
И тогда Дмитрий Федорович, не зная, что еще сказать, неожиданно для самого себя выпалил:
— Узрел тут как-то ненароком схожего ликом с великим князем, вот и призадумался…
Договаривать не стал, жадно уставившись на инокиню — что на это скажет?
— Нешто не ведаешь, что в жизни всякое бывает, — расслабленно усмехнулась она, и Палецкий с досадой понял, что вновь отклонился от верной дороги.
Знала что-то бывшая боярыня, ох, знала. Вот только как к этому знанию подкрасться? На всякий случай попытался зайти с другой стороны, заговорив про близняток-двойняшек. И тут тоже после недолгого внутреннего ликования, которое охватило его при виде побледневшего лица Пистимеи, последовало разочарование — никак не желала идти с ним на откровенность монахиня. Что она скрывала и связано ли это хоть как-то с рождением Третьяка, а если и связано, то каким боком — так и осталось тайной, наглухо запечатанной властной рукой бывшей Аграфены Федоровны.
Но не поедет же Владимир Иванович выяснять у нее, как да что, так что с этой стороны он разоблачения не опасался, хотя все равно предпочел не давать Воротынскому времени на раздумье.
— Ты лучше вот что, — предложил Дмитрий Федорович. — Вели-ка позвать его сюда. Я в тот раз с ним говорить-то не стал, спужался малость — уж больно сходство велико, потому и опешил.
Хозяин терема, ни слова не говоря, молча вышел из светлицы. На лице его по-прежнему явственно читалось крайнее изумление от такого поворота событий. Вернулся он уже не один — с долговязым пареньком, действительно очень похожим на юного великого князя. Совпадало все — и разрез глаз, и цвет волос, и очертания губ, и хищный ястребиный нос… Единственное бросающееся в глаза отличие, так это загорелый цвет лица и чуточку более широкие плечи. Ну, и волосы, разумеется. У великого князя Иоанна они были гораздо короче, а у Третьяка вздымались пышной шапкой. Зато если подстричь…
— Родная мать, может, и отличила бы, — пробормотал Палецкий еле слышно. — Только где эта мать-то? Уж восемь годков в домовине почивает. Ты кто таков? — строго нахмурив брови, спросил он у подростка.
Тот замешкался, изумленно оглянулся на Воротынского, стоявшего сзади, кашлянул и робко произнес:
— Так я того, холоп княжий.
— А крестильное имечко у тебя какое?
— Ивашка, ну… Иоанн.
Услышав имя, Дмитрий Федорович вздрогнул. Подросток вновь смущенно кашлянул, с опаской покосился на изменившегося в лице важного боярина, и зачем-то пояснил:
— То в честь Ивана Постного, потому как я в его день [73]народился.
И вновь Дмитрий Федорович вздрогнул. Даже тут почти все сходилось. Разница в рождении составляла всего пять дней. Тот — 25-го, этот — двадцатого. «Вот и не верь после того в начертания господни», — мысленно произнес он, а вслух уточнил полушутливо:
— Ишь, какой вымахал. А сколь же тебе лет-то? — и затаил дыхание.
— Семнадцать годков ноне сполнилось, как мамка сказывала.
«Стало быть, на год ранее родился, — подумал Палецкий. — А это к чему, коли не сходится? Предостерегает господь, али… — но тут же успокоил себя: — Да все к тому же. Первенец он. Самый что ни на есть первенец. Так что и оный знак в ту же корзину положить надобно», — и вновь успокоился.
— Грамоте разумеешь ли? — спросил благодушно.
— По складам честь обучен и цифирь маненько ведаю.
Дмитрий Федорович выразительно посмотрел на Воротынского. Тот кивнул и вышел, но появился довольно скоро, держа в руках пухлую книжицу в черном переплете толстой кожи.
— Зачти, — предложил Владимир Иванович, открыв ее наугад где-то посередине.
— Что хвалишься злодейством, сильный? Милость божия всегда со мною… [74]
И если начинал Ивашка робко, неуверенно, запинаясь чуть ли не через каждое слово, всякий раз во время очередной запинки виновато поглядывая на сидевшего перед ним Палецкого, то затем, успокоившись и осмелев, читал уже гораздо лучше:
— За то бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых…
— Будя, — оборвал его Палецкий, устремив взгляд на отошедшего в сторону Воротынского. — Как по мне, так более чем достаточно. Помнишь, княже, как гадают об успехе чего-либо по святому писанию? — и вновь к Третьяку: — Перелистни сколько-нибудь страниц, отрок, и ткни перстом наугад, после чего зачти.
Юноша, недоумевая, тем не менее послушно проделал то, что ему велели, и все так же, с некоторыми запинками и по складам прочел:
— Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.
— Хватит, — вновь остановил его Палецкий.
Он неторопливо встал, подошел к Третьяку, властно взял у него из рук огромный рукописный фолиант и сам перелистнул на несколько страниц назад, после чего, в упор глядя на Воротынского, вонзил в бумажный лист палец и медленно, щурясь, потому что вблизи буквы несколько расплывались — годы, — произнес:
— Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего, но господь был мне опорой. Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо он благоволит ко мне. Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня; ибо я хранил пути господни и не был нечестивым пред богом моим.
Дмитрий Федорович остановился и вновь пристально посмотрел на Воротынского.
— Либо мы и впрямь затеваем благое дело, либо кто-то, — подчеркнул Владимир Иванович последнее слово, — очень умно нас дурит.
— Нечисть не водится днем, в светлице с иконами, да еще при чтении святых книг, — правильно истолковав намек, тут же парировал Палецкий. — Хотя, может, оно и впрямь так совпало. Ну, как при игре в зернь [75]. Тогда попробуй ты, князь. Если и тебе… — Он не стал договаривать, протянув книгу Воротынскому.
Тот бережно принял фолиант, разместил его у себя на коленях и точно так же, как и Палецкий, раскрыл его наугад, уперся пальцем в одну из строк.
— Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стоны свои в крови нечестивого. И скажет человек: «Подлинно есть плод праведнику! Итак, есть бог, судящий на земле!»
— А на это что скажешь? — спросил Дмитрий Федорович, утирая платком испарину, обильно выступившую на лбу.
Воротынский молчал. Если уж Псалтырь в течение трех раз кряду ответил им, попав не в бровь, а в глаз, тут не возразишь. Да мало того, этот Иоанн, то есть Третьяк, и вовсе ни сном ни духом, но святая книга и его одарила пророчеством, да еще каким.
«Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит, — мысленно повторил он прочитанное Третьяком. — Мда-а. Тут, как видно, ничего не попишешь. Не иначе предложенное Палецким и впрямь угодно господу», — и молча развел руками.
— Пожалуй, лучше бы никто не ответил, — одобрил Дмитрий Федорович этот красноречивый жест, натужно улыбнулся и спохватился: — Ах, да. Мы же еще не узнали, как ты счет ведаешь. А скажи-ка мне, отрок…
73
День Ивана Постного (Иоанна Предтечи) отмечался 20 августа. Назван так, потому что с него начинался один из церковных постов.
74
Здесь и далее цитируются отрывки псалмов из Псалтыри. Автор мог бы привести подлинные церковнославянские тексты, дав их расшифровки в сносках, но посчитал, что для художественного произведения это чересчур и лишь изрядно усложнит текст. В конце концов в те времена и разговаривали совершенно иначе, так что абсолютного правдоподобия все равно не получится.
75
Зернью в то время называли игру в кости, но не современные, с точками от одного до шести, а попроще, окрашенные с одной стороны в черную краску, а с другой — в белую.