Страница 14 из 68
— То дело хорошее, — кивнул Воротынский, но тут же, бросив взгляд на своего спутника, поправился: — Одна беда — Левонтий Шушерин в Москве новик, мне товарища бросать не след, — и твердо закончил: — Вместях сюда приехали — вместях и обратно, — и сожалеюще развел руками: — Ты уж прости, Димитрий Федорыч.
Ему и в самом деле было до слез жалко отказываться от такой замечательной оказии, которая сама шла в руку, но Шушерин — тут Воротынский ни на золотник не соврал Иоанну — и впрямь был в Москве всего один раз, не имел в ней ни кола ни двора, да и родни тоже, а потому князь твердо решил не бросать товарища, какие бы выгоды ни сулило общение с Палецким.
— А ты что же мыслишь — у меня столь тесные хоромы, что ежели твой богатырь в них войдет, так они и развалятся? — спросил Дмитрий Федорович, уважительно поглядывая на спутника Воротынского, который и впрямь своей могучей статью напоминал былинного богатыря из дружины легендарного киевского князя Владимира Красное Солнышко. Может, на Илью Муромца он и не тянул — дородства по молодости лет не хватало, а вот с Добрыней Никитичем его сравнить можно было запросто.
Воротынский повеселел.
— Ну что, уважим боярина? — повернулся он к Леонтию.
Тот пожал богатырскими плечами:
— А что ж? Негоже хорошему человеку отказывать, коли от души зазывает.
Проезжая по кривоватым улочкам, Шушерин не переставал искренне дивиться виденному вокруг. Тем временем Дмитрий Федорович вполголоса беседовал с Воротынским.
— Как мыслишь, Владимир Иванович, куда столь резво великий князь подался? — осведомился он для начала.
— Откуда ж мне знать, — равнодушно ответил тот. — Мало ли какие забавы у мальца могут быть.
— У этого они одинаковы, — тяжело вздохнул Палецкий. — Либо по улицам скакать, да нерасторопных прохожих давить, кто увернуться не поспеет, либо — как ты сам ныне зрел — животин мучить, с крыльца их скидывая. Любознательный князь растет. Все ему знать потребно — сдохнет тот же щенок, о землю грянувшись, али нет. А коли жив будет, то что себе переломает и сколь часов опосля того проживет. Это хорошо, что ныне счастливо кончилось — сразу кобелек окочурился, а бывает, что и до самого вечера скулит, да жалобно так, хоть ухи затыкай.
— Стало быть, сейчас он по улицам скакать отправился? — уточнил Воротынский.
— И не просто, — подхватил Дмитрий Федорович. — Думаешь, что тот постреленыш ему нашептал? Да то, что ныне у Константиновских ворот потеха славная учинится.
— Ну, так дело молодое, — рассудительно заметил Владимир Иванович. — Отрок еще. Уж лучше пусть на потехи дивится, нежели… — а договаривать не стал, поостерегся. Да оно и без слов было понятно, что он имел в виду.
— Потеха потехе рознь, — мрачно заметил Палецкий. — Вот тебе самому, князь, доводилось людишек пытать?
— У меня дело служивое. Иной раз, когда татарина в полон возьмешь, а он молчит, то приходится огонек разводить да басурманина поджаривать.
— То по нужде, — возразил Дмитрий Федорович. — Опять же сам ты этим поди не занимаешься.
— На то особые людишки имеются, — подтвердил Воротынский.
— А ты рядом стоишь али как? — продолжал допытываться Палецкий.
— Да на что оно мне? Он, конечно, ворог, но одно дело — в бою саблей с седла его ссадить, а иное…
— Вот! — кивнул Дмитрий Федорович. — А нашему великому князю оное зрелище, вишь ты, в радость великую. Там, у Константиновских ворот, башня стоит страшная. Людишки московские ее так и именуют — Пытошная, а для Иоанна она — Потешная. Частенько он там гостюет, особливо когда на дыбе кого вздергивают. Народец там, конечно, дрянной — тати всякие, мздоимцы и прочие, коих и я не жалею — поделом вору мука. Однако же любоваться таким все едино — не стал бы. Он же будто завороженный стоит — глазенки блестят, ноздри раздуваются. А по слухам, — понизив голос, добавил Палецкий, опасливо оглянувшись по сторонам, — он и сам в той потехе участвует. Сказывают, что не раз уже кнут в руках держал. Да так ловко выучился с ним, что одним ударом лоскуты мяса срезает чуть ли не до кости.
Воротынский даже коня остановил от такого известия.
— Может, брешут людишки? — почти просительно произнес он. — Сам, поди, знаешь, князь, наговорить что хошь можно.
— Может, и так, — охотно согласился тот. — А про животину, кою с крыльца скидывают, тоже брехня голимая, али как?
— То я своими глазами ныне видел, — мотнул головой Воротынский. — Какая ж брехня?
— Вот-вот, — многозначительно поддакнул Палецкий. — А ты не мыслишь, князь, что все его потехи, яко близнята, схожи? Выходит, если одному веришь, то и другое за правду принимать надобно — о том помысли. — И замолчал, давая своему гостю время осмыслить услышанное.
Во второй раз Дмитрий Федорович вернулся к прерванному разговору уже после сытного ужина, когда осоловевшего от чрезмерной дозы выпитого Леонтия Шушерина проворные сенные девки проводили в опочивальню.
— А ты к чему мне обо всем этом сказываешь? — насторожился Воротынский.
— К чему? Да к тому, чтобы ты знал, как я тебе ныне завидую, — с видимым простодушием улыбнулся гостю хозяин терема. — Простор, воля. Знай себе воюй с татаровьем поганым и ни о чем ином заботы не ведай. А тут как ляжешь на перину, так сразу думки поганые в голову лезут. Веришь ли, последний месяц ранее полуночи не засыпал ни разу.
— Так давай махнемся, — предложил с усмешкой Воротынский. — Я в твой терем перейду да в Думу хаживать стану, а ты — в степь. Небось холопов дворовых в избытке имеешь, так что сотню-другую за собой поведешь.
— До первого татарина, — весело засмеялся Палецкий. — Уж больно не свычен я к ратному делу. Опять же тебе, небось, и деревеньки мои подавай, а они у меня все ухоженные — жаль расставаться, да твои необустроенные взамен принимать. Бывал я у тебя как-то, когда в вотчину свою ехал. Недолго, правда, наутро далее уже тронулся, но повидать нестроение успел.
— То не моя вина, Дмитрий Федорович, — помрачнел Воротынский. — У меня ж кто в суседях-то, под Коломной — князь Шуйский, Андрей Михалыч, да монастырь Старолутвинов.
— Это же тот, что святой старец Сергий Радонежский основал? — прищурился Палецкий. — Близ устья Москва-реки.
— Он самый, — со вздохом подтвердил Владимир Иванович. — Старец Сергий, конечно, святой человек был, кто спорит, да у нынешних старцев той святости что-то не видать. Не о молитве мыслят — о доходах одних. Как бы рожь повыгоднее продать, да иное что, да землицы побольше урвать, да людишек на ней поселить. А где их взять, людишек-то? На деревьях, чай, не растут, из земли, яко репу, не вытянуть. Вот и крадут у соседей. За один прошлый год токмо их тиуны свозом [40]у меня двенадцать семей забрали.
— Своз — не кража, — глубокомысленно заметил Дмитрий Федорович. — Тут они в своем праве.
— А мне от того легче? — резонно ответил Воротынский. — Вот и получается, что землицы изрядно, а работать на ней некому. Под той же Коломной я чуть ли не первейший буду, аж полтыщи четей [41]за мной числится, а пашни из нее и сотни не наберется, остальное же перелогом да лесом поросло.
— Мда-а, — сочувственно протянул Палецкий. — Радости тут и впрямь мало. Зато, как я слыхал, батюшка нынешнего великого князя сам к тебе в гости захаживал. Стало быть, ты в чести был.
— Был да сплыл, — хмуро отозвался Воротынский. — Да и не ко мне Василий Иоаннович заезжал, а к отцу моему, да и то мимоходом останавливался, не более.
— Однако ж наследить успел, — лукаво улыбнулся Дмитрий Федорович. — Не иначе как свою мужескую стать испытывал, когда у него и с новой жонкой дела с наследником не заладились [42]. Ты как там, в своих деревнях, схожих с Василием Иоанновичем смердов не встречал?
— О пустом речешь, князь, — озлился Воротынский. — Откуда ж я это могу знать, когда я в ту пору видел великого князи час малый, не более. Опять же случилось это последний раз, погоди, погоди, ну точно, в лето 7037-е [43]. А теперь сочти, сколь времени с тех пор минуло! И ты мыслишь, что спустя полтора десятка лет мне больше нечего делать, как вызнавать — кто от кого и когда родился?!
40
Своз — переход крестьянина от одного владельца к другому без согласия прежнего. Такое практиковали управители богатых бояр и монастырей, договариваясь с самим крестьянином и выплачивая за него все, что тот был должен прежнему владельцу земли, включая и ссуду.
41
Четь — мера площади того времени, на которой можно было посеять четверть бочки зерна. Отсюда и название. Была примерно на треть больше десятины, или четверть, т. е. 10 тыс. кв. метров.
42
Вторая жена Василия III Иоанновича Елена Глинская, на которой он женился в 1526 году, также долгое время не могла забеременеть, родив первенца — будущего Иоанна IV — только 25 августа 1530 года.
43
Имеется в виду от сотворения мира. Чтобы перевести дату на современное летоисчисление, нужно от этой цифры отнять 5508 лет, т. е. 7037 год равен 1529-му от Рождества Христова.