Страница 1 из 10
Курбан Саид
Девушка из золотого рога
Глава 1
— А что вы скажете об этом «и», фройляйн Анбари?
Азиадэ подняла голову. Ее серые глаза были задумчивы и серьезны.
— Это «и»… — повторила она тихим, мягким голосом, потом, немного помолчав, решительно и отчаянно выпалила: — Оно является якутским герундием, сходным с киргизской формой «бариси».
Профессор Банг, чьи очки в круглой металлической оправе и длинный с горбинкой нос, делали их обладателя похожим на мудрую сову. После тихого, неодобрительного пыхтения он осторожно потер переносицу, и стукнув костлявым пальцем по столу, сказал:
— Я считаю, что это «и» в якутском «бари», не что иное, как посессивный суффикс. «Бари» означает «целостность» и окончание «и», вместо привычного якутского «а» должно быть следствием палатализации. Но где же тогда корень этого существительного?
— «Бар» — «наличное», — сказала Азиадэ.
— Да, — задумчиво и уныло сказал Банг. — «Наличное», и оно может склоняться, как и любое другое существительное. В кумыкском корень тот же — «бари». На балкарском и карачаевском он трансформируется в «барасин». Но я все же не могу до конца объяснить это отсутствие «а» в якутской форме.
От старинных, пожелтевших листов исходил не сравнимый ни с чем аромат древних рукописей, наполнявший маленький кабинет. Квадратный стол стоял у высокого окна. Банг задумчиво перелистывал энциклопедию. Кроме него, за столом сидели татарин Рахметуллах, венгр — доктор Журмай и синолог Гётц. Азиадэ, смущенная собственной настойчивостью, разглядывала свои аккуратные ногти, а Гётц предположил, что эта загадочная форма может быть застывшей формой монгольского творительного падежа.
— В молодости я тоже пытался все объяснить застывшим монгольским творительным падежом. Смелость — привилегия молодости.
Бангу было шестьдесят лет, синологу — сорок пять.
Азиадэ почувствовала вдруг боль в горле. Сладковатый аромат, исходивший со страниц ветхого словаря, изогнутые линии манчжурских и монгольских письменностей, варварские формы уже забытых языков — все это казалось каким-то нереальным, чуждым, почти парализующим. Она облегченно вздохнула, когда, наконец, прозвенел звонок. Банг принялся раскуривать трубку, желая показать, что семинар по сравнительному анализу тюркских языков окончен, потом, погладив костлявыми пальцами пожелтевшие страницы уйгурской грамматики, сухо произнес:
— В следующий раз мы будем обсуждать структуру негативных глаголов на основе манихейских гимнов.
Голос его звучал многообещающе и одновременно грозно. Филология, как наука, потеряла для него всякий смысл после смерти великого Томсэна из Копенгагена. Молодежь ничего не понимала и сваливала все на затвердевшую форму творительного падежа.
Четыре вольнослушателя молча откланялись.
Азиадэ вышла на широкую лестницу факультета восточных языков. Коридор заполнили бородатые египтологи, восторженные юнцы, готовящиеся посвятить жизнь изучению ассирийской клинописи. Из-за закрытой двери арабской аудитории еще доносились всхлипывающие гортанные обрывки газелей Лебида. Было слышно, как в заключение преподаватель произнес:
— Мы рассмотрели классический пример «modus apokopatus».
Азиадэ спустилась по лестнице. Крепко сжимая в руках кожаный портфель, она локтем толкнула тяжелую дверь и вышла на улицу. На узкой Доротеенштрассе густо лежала осенняя листва. Быстрой, семенящей походкой она пересекла улицу и оказалась в университетском дворе. Тонкие деревья, казалось, сгибались под бременем знаний. Азиадэ подняла голову и посмотрела на мрачное небо осеннего Берлина, темные окна аудиторий и позолоченную надпись над входом в университет… Студенты в тонких серых плащах, с огромными папками подмышкой, спешили мимо нее — люди из другого, чуждого и непонятного ей мира: медики, юристы, экономисты.
Азиадэ вступила в темный вестибюль главного корпуса университета. Большие часы показывали восемь минут одиннадцатого. Вестибюль был заполнен снующими в разные стороны людьми.
Погруженная в свои мысли, она остановилась перед черной факультетской доской и пробежала взглядом объявления:
«Лекции проф. Хастинга по ранней истории готики в этом семестре отменяются».
«Найден учебник по химии. Обращаться к швейцару».
«Проф. Захс готов бесплатно принимать всех коллег по университету. Ежедневно с 3 до 5. Клиника внутренних болезней».
Эти объявления висели здесь еще с начала семестра. Их края уже пожелтели, как у древних свитков Каира или Лахора. Азиадэ достала из портфеля маленькую записную книжку и мелким, струящимся вниз почерком записала:
Сын Востока.
« Ларингологическая клиника. Луизенштрассе, 2, с 9 до 13».
Спрятав книжку обратно в портфель, она вышла в передний двор, который вел на Линденштрассе. Перед ней возникла величественная статуя Фридриха Великого, классические линии Дворца кронпринцев. Вдалеке, в мрачном полусвете осеннего утра высились кариатиды Бранденбургских ворот.
Азиадэ повернула направо, прошла по Луи-Фердинандштрассе и оказалась во дворе городской библиотеки. Взбежав по мраморной лестнице, она остановилась у входа в большой круглый читальный зал. Налево тянулись длинные лабиринты каталогов. Маленькая дверь справа вела в вытянутый «Восточный читальный зал», где собирались самые загадочные ученые Берлина — пристанище людей не от мира сего. Здесь стоял вечный запах книжной пыли, древних фолиантов и мудрости…
Азиадэ подошла к книжным полкам, взяла «Сравнительный словарь Радлоффа» и уселась за длинный широкий стол. Раскрыв книгу, девушка склонилась над ней, морща чуть выпуклый лоб. В голове вновь зазвучали обрывки древних слов. Перед затуманенным взором, на фоне черных уйгурских иероглифов предстали всадники туранских степей, ночной лагерь кочевников и серые анатолийские холмы.
А рука тем временем механически записывала: « Этимология слова «утч» — «конец». «Утч» — на основе фонетических законов в абаканском диалекте переходит в «ус». В карагайском представлены две формы — «уту» и «уду». В саянском также «уду»…»
Азиадэ остановилась. Она понятия не имела о саянском языке, не представляла, когда и где говорили на языке, формы которого сейчас расшифровывает.
В этих словах ей слышался гул большой реки, виделись дикие узкоглазые люди, которые, вооружившись гарпунами, тащат на поросший мхом берег длинных жирных осетров. Темнокожие, широколицые мужчины были одеты в шкуры животных. На берегу они забивали осетров, выкрикивая при этом «уду» — саянскую форму древнетюркского слова «утч» — «конец».