Поджигатели

— Нет уж. Хватит мне и тебя. Вряд ли мне бы там понравилось.

— Да и мне тоже, — сказал Джаспер. — Я просто хотел взять Петру и выбраться оттуда, как только позволят человеческие силы. Но Петры не было на месте. Я поспрашивал, но никто не знал, где она. Я забеспокоился, голову потерял — всё думал, а вдруг с ней что-нибудь случилось из-за всеобщей паники. И правда, случилось. Ну конечно. Это же Петра.

— Она не пострадала?

— Напротив, — сказал Джаспер. — Я ее нашел в редакторском кабинете, где она писала передовицу. Она оказалась единственным человеком в редакции, который не носился вокруг, как безголовая курица. Я увидел ее сквозь стеклянную стену. Она сидела очень спокойная, собранная, прихлебывала диетическую колу и писала заметку на пятьсот слов «СТРАНА СПЛАЧИВАЕТСЯ В УЖАСЕ». Я смотрел, как ее ногти стучат по клавишам. У Петры прелестные ногти. Я постучал в стекло, и она подняла на меня глаза. И тогда до меня дошло. Она так посмотрела, как будто видит меня в первый раз. У нее на лице было выражение полнейшего непонимания. Потом я увидел, как оно медленно меняется. Я заметил именно тот момент, когда она меня узнала. Меня. Человека, с которым прожила шесть лет. Потом я увидел, как она поднимает свою прелестную наманикюренную руку ко рту и ахает. И я понял. Она ахнула не потому, что у меня был жуткий вид, сломанный нос, кровь на пиджаке. Она ахнула не от радости, что я не погиб. Она ахнула потому, что только сейчас в первый раз после теракта вспомнила о моем существовании. И она поняла, что я это заметил.

Джаспер больше на меня не смотрел. Он смотрел в окно. И говорил тихо:

— Короче, я вошел в редакторский кабинет. Петра отняла руки от клавиатуры, но задержалась над ней, как будто я оторвал ее от работы из-за какой-то фигни. Мы не сказали ни слова. Только смотрели друг на друга с минуту, потом я вышел. Я пешком прошел все восемь километров до дома через этот хаос. У меня опухло лицо, мне кто-то что-то говорил, но я ничего не слышал. Было похоже на то, как смотришь на рыб в аквариуме. Я пришел домой, сел тихо на диван, а когда стемнело, даже не включил свет. Все думал. Петра объявилась часов в десять вечера и включила свет. «Слушай, — сказала она, — извини, ладно? Извини, что не позвонила. Я рада, что с тобой ничего не случилось». — «Случилось, — сказал я. — У меня в голове не укладывается, что ты села работать и даже не вспомнила обо мне». «Господи, Джас, — сказала Петра, — я же извинилась. Но мне дали написать передовицу. Передовицу, Джас. Ты что, не понимаешь? У меня приняли передовицу до последнего слова. Это главное событие в моей жизни».

Джаспер вздохнул. Под лампами дневного света он казался бледно-зеленым.

— Я только смотрел на нее, — сказал он. — По-моему, мне никогда в жизни не было так мерзко. Я смотрел на Петру и думал: «Господи, ты такая хорошенькая, и умная, и веселая, и такая законченная холодная, бессердечная дрянь». И я видел, что она смотрит на меня и думает: «Не надо так со мной, сволочь, не заставляй меня чувствовать себя виноватой, когда я прекрасно знаю, что ты ходил налево». Понимаешь, она знает. Она знает про нас с тобой. Бог знает откуда, но она знает. Может, просто поняла по моим глазам. В общем, так мы и смотрели друг на друга, ненавидели друг друга и ничего не говорили. И тогда я начал бояться. Я посмотрел на Петру, и вдруг до меня дошло, что она не одна такая. Все, кого я знаю, холодные и бессердечные. Мне никто не позвонил в тот вечер, чтобы узнать, все ли у меня в порядке. А знаешь почему? Потому что я такой же холодный, бессердечный подонок. С какой стати мне кто-то будет звонить?

Джаспер Блэк пожал плечами.

— Я думаю, ты даже слишком деликатно выразилась, — сказал он, — когда сказала, что у меня во всем теле нет ни одной косточки, не пропитанной эгоизмом. Но это одно и то же. Моя жизнь бессмысленна. У меня такие друзья, которым не интересно, взорвался я во время теракта или нет. Плевать. Есть еще кокаин.

Я смотрела на бледное и больное в свете ламп лицо Джаспера. Позади него в ночи сверкал миллион других ламп, словно дешевая бижутерия. Я вздохнула. Проклятый Лондон. Джаспер встал со стула и опустился на колени у кровати. Положил голову на одеяло у моего колена.

— Мир катится ко всем чертям, — сказал он.

— Да, но раз мы здесь родились, ничего не поделаешь.

Я не шевелилась, только смотрела, как он лежит. Мы просидели так, пока не закончились приемные часы, и тогда Джаспер Блэк ушел, чтобы провести ночь с Петрой Сазерленд.

После этого я спала даже еще меньше. Ты сжег мой сон, Усама, когда сжег моего мужа и сына, так что я сидела на коричневом пластмассовом стуле и глядела на Лондон. Джаспер приходил еще пару раз, приносил мне витамины и кое-какие вещи из дома. Мне эти вещи и вполовину не были нужны так, как было нужно, чтобы он опять положил голову ко мне на кровать, но я никак не могла ему этого сказать.

Одну ночь я сидела и смотрела в окно. Джаспер должен был прийти вечером, но так и не появился. Было полнолуние, и в небе светились неподвижные шары. Стоял пятничный вечер, но улицы пустовали. Был комендантский час, и только полицейские машины ездили туда-сюда. У них были номера на крышах, и они разъезжали по схеме. Я считала, как они уезжают и возвращаются, уезжают и возвращаются, но спать мне все равно не хотелось. Говорят, когда не спится, Усама, надо считать овец. Надеюсь, овцы лучше помогают от бессонницы, чем полицейские машины. Там, где ты сидишь в горах, у тебя небось хватает для счета и овец, и коз или маленьких мертвых заложников, уверена, что ты спишь, как младенец.

Я лежала без сна и слушала, как женщины в палате кашляют, храпят, стонут и зовут сестру. В ту ночь мне было так паршиво, Усама. Я была совершенно одна. Я смотрела, как лондонские огни выключаются один за другим. Я никогда не думала, что нужно выключать так много света. Около трех часов я больше не могла этого выносить. Обычно я включала телевизор, чтобы отвлечься, но в палате не было телевизора, только радио, так что я решила убить себя.

Не так уж просто покончить с собой в больнице Гая. Видимо, там это сделано специально. То есть, наверно, я не первая, кому стало невмоготу. Для начала сестры не оставляют в палате ничего острого. Я хотела перерезать вены, но самое близкое к ножу, что я нашла, это был край пластмассового подноса для еды. Я разломила его пополам и стала пилить запястье сломанным краем. Не знаю, пробовал ты когда-нибудь перерезать вены больничным подносом или нет, Усама, но на твоем месте я бы не стала терять времени. Очень чешется, а минут через десять у тебя разве что вспухнет натертое запястье, и больше ничего.

Я стала оглядывать палату в поисках еще чего-нибудь подходящего. Я простая девушка, Усама, не какая-нибудь умница-разумница. Как только у меня появляется какая-нибудь идея, то я ее долго не обдумываю. В общем, когда самоубийство не удалось, меня стало нервировать, что я все еще жива. Может быть, отравиться, и дело с концом? Я поползла по палате, собирая все чужие таблетки, и растолкла в порошок колесиком моей стойки. У меня набралось, должно быть, двадцать таблеток разной формы и цвета. Из них получился противный серый порошок. Я проделала дырку наверху моей капельницы, всыпала туда порошок и как следует размешала. Порошок завихрился, и чистая, красивая жидкость в капельнице стала грязной и противной. Я была очень этому рада, и опять легла на кровать, и смотрела в окно, и дожидалась смерти.

Мне совершенно не было страшно. Ни одной секунды. Фонари внизу и оранжевое зарево наверху, как будто я одна между небом и центром Лондона. Было очень мирно, и по телу пробегали мурашки, как на службе в церкви. Я стала думать про моего мальчика, и увижу ли я его, когда умру. Странно, да, потому что я никогда особенно не верила. Я верила в моих парней, а мои парни верили в футбольный клуб «Арсенал», а во что верили болельщики «Арсенала», я не знаю. Здесь связь обрывается.

Я закрыла глаза и увидела, как сын улыбается мне. У него была такая специальная улыбка, когда он хотел показать все зубы сразу. Он откидывал назад голову, и рот у него раскрывался во все лицо, так что он становился похож на какую-то страшную рыбу, которые плавают в аквариумах. Вспомнив, как мой мальчик делал эту страшную улыбку, я засмеялась и открыла глаза и увидела, как высокие небоскребы Сити торжественно выступают на фоне оранжевого света, и улыбнулась, потому что это было красиво. Потом стала думать — чего это я улыбаюсь, когда собралась умирать. И это меня еще больше рассмешило. Я вдруг стала чувствовать себя очень хорошо. Я посмотрела на капельницу со всеми этими раскрошенными таблетками, которые капали мне в руку. Тогда я поняла, что эта дурацкая штука не убивает меня, наоборот, из-за нее я чувствую себя прекрасно.