Магички

— Только не говори, что сбежала без спроса, лишь бы меня подвезти.

— Хотела тебя увидеть. Ещё раз. И поговорить.

— Что ж, я слушаю.

— Оля, скажи, а чего тебе-то нужно? Если Орден тебя не прельщает, чего ты хочешь?

— Я? — Она прикрыла глаза, откинулась на подголовник, и от этого тембр её голоса понизился ещё на несколько тонов, будто в груди запела виола. Ты не сможешь поверить, но всё-таки скажу. Я, знаешь ли, хочу, чтобы случилось со мною то, чего не случалось прежде. Со мною много всякого происходило, но ни разу в жизни не было взаимной любви.

Катя взглянула на неё с изумлением:

— Оль, ну ты чего? Что за сказки для девочек? И что можно поставить рядом с властью — над текстом, над материалом? Ты умеешь делать со словами такое… и научилась бы ещё большему, и вдруг это… это бабство.

— Катя-Катя, ты просто послушай, даже если сейчас не поймёшь, просто послушай: это бывает. Бывает, что любовь — не погоня, не череда обманов и маленьких, но непростительных преступлений друг перед другом. Говорят, — и я, знаешь, верю, — что счастье бывает каждый день, его не выдают изредка, вместе с выпивкой, травкой и адюльтером, оно всегда в воздухе, разлито как медленное молоко. Как в нас с тобой сейчас живёт ежедневная горечь, так, говорят, бывает — счастье. Утром просыпаешься, поворачиваешь голову — и вот оно, дышит. А ты смотришь на него и не плачешь, как случается, когда тебя не любят. И не злишься, как случается, когда не любишь ты. Просто ждёшь, что откроет глаза и улыбнётся. И покой у вас один на двоих, и солнце, и дыхание, и страсть, и старость. И солнце такое — каждый день. У меня этого никогда не было, но мне, Катя, хотелось бы.

Помолчала. Они давно спустились с горы, уже виднелись пригороды.

— Я всё думала, это невозможно. Урод я или просто не везёт. Но вчера, помнишь, ночью пережила — с тобой. Ты не бойся, я же поняла — химическая близость, но если мне всё-таки удалось почувствовать, однажды, как сердце в руке дрожит, как ты улыбаешься моими губами, как тебе горячо и нежно, и как холодно — от меня, — выходит, так бывает. Не думай, я не в обиде, наоборот, спасибо тебе, девочка, что дала мне узнать. Что обманула — пустое, жизнь не жалко отдать за это знание. Я теперь пойду и буду искать — того, кто меня полюбит и кого я смогу полюбить, вот так же — но без обмана.

Ты, наверное, права во всём: что не надочувствовать, а нужно превращать жизнь в текст, а людей — в персонажи. Что сердце — лишь промежуточное звено в механизме этой великой переработки. Правда же, «с начала было Слово»? Нигде ведь не сказано, что сначала кто-то проснулся от любви, оттого, что она, как свет, трогала его сомкнутые веки.

Катя неожиданно ударила по тормозам, джип остановился так резко, что Ольгу тряхнуло. Но она не испугалась. Катя продолжала сидеть, вцепившись в руль и глядя вперёд.

Ольга повернулась к ней, мягко и уверенно дотронулась, погладила побелевшие пальчики, запястья. Судорожная хватка разжалась, и Ольга взяла Катины руки, поднесла к губам, перецеловала ладони и пальцы — никуда не торопясь, ничего не ожидая, — прощаясь. Потом обняла её всю и прижала к себе. Её тоска, которой было — реки, — перетекала в Катино сердце, наполняя его, переполняя. Она не спешила, но почувствовала, когда нужно разомкнуть объятия, разжать руки, открыть дверь и выйти, прихватив рюкзак и ноут. Взглянула напоследок в Катино ослепшее лицо и захлопнула дверцу.

Почти сразу же за её спиной машина взревела и сорвалась с места, но Ольга не оглянулась. Она и так знала, что джип чуть сдал назад, круто развернулся и умчался в гору. И она не то чтобы знала, но подозревала, что Катя встретилась лицом к лицу с давним страхом: собственные остро заточенные инструменты обратились против неё и вспороли прохладную алмазную броню. Вся сила чувств и чувственности, которую она использовала только для манипуляций людьми, льётся сейчас в образовавшиеся раны, растравляя то живое, что тщательно оберегалось тремя «не» — не привязываться, не вовлекаться, не расслабляться. И предыдущий ежедневный подвиг, вечный Mein Kampfс собой, обесценивается, оказывается не просто глупостью, но напрасной тратой бесценной жизни в стремлении к ложной цели.

Может быть. А может, и нет, Ольга не могла поручиться, что её послание услышано именно так. Уж как повезет.

До вокзала осталось недалеко, через десять минут Ольга тряслась в автобусе, через полчаса стояла в крошечной очереди за билетами. Чувствуя себя опустошенной, вяло размышляла о подлинности всего происшедшего. Правда «вообще» — понятие условное, тут Елена не ошиблась. Но искренность, искренность бесценна, она и есть истина именно в эту секунду бытия.

Прежде Ольге казалось, что она жива, пока любит. В мгновения влюблённости мир наконец- то становился математически верным, всякая душа оказывалась на своём месте и Ольгина — тоже, она чувствовала гармонию кожей, с каждым вздохом. Самым ярким воспоминанием, оставшимся от юной любви, был не первый поцелуй, не прикосновение, но один лишь взгляд вверх, когда она, торопясь на свидание, после беспощадного июльского жара вошла в тень липы и подняла глаза. Пожизненно близорукая, вдруг увидела каждый лист огромной кроны, каждый просвет и луч, ветку, черенок, зазубринку — всё, что было на этом дереве, она увидела разом, поняла бесконечную точность замысла, который стоит за тенями, светом, зелёными прожилками, золотой пылью в воздухе и в котором есть и её точка безупречности. И всякий раз потом она узнавала любовь по этой точке — совершенства и покоя, правильности всего. Позже она нашла это состояние в работе, когда слова складывались в мысль, детали — в образ, события — в сюжет. Если и существует какой-то дар любви человеку от Бога, думала Ольга, то он в возможности иногда подглядеть замысел, тронуть глупыми детскими пальцами систему мироустройства и ощутить тепло большой руки, которая только что была здесь.

В моментах искренности она тоже узнавала это присутствие. Когда называла какое-то переживание, выбирая единственно верные слова — без стыда и муки, легко, выдыхая вместе с воздухом душу, смешивая её с ветром, светом, запахом моря, асфальтовой дороги, оксидами углерода и азота и бог ещё знает с чем. И другая душа, которая слушала (или читала), — откликалась. Неважно, сколько правды было в её словах, имели значение лишь мгновения сатори.

Можно было бы сказать, что она, как бабочка, перелетала от озарения к озарению и тем жила. Но как же выматывали сцены, подобные сегодняшним, — от бабочки осталась бы лишь серебристая пыльца. И разве можно говорить, что Ольга лгала, если она транслировала переживание, которое действительно существовало в ней? Какая разница, что отдавать — кровь, яд или эмоцию, если дар исходит из сердца, бывает ли он фальшивым?

Он, правда, может оказаться опасным. Но тут уж Катина воля была, принять его или нет. На свете гораздо меньше насилия, чем кажется. Человек почти всегда несёт в себе ростки собственной смерти, и не только в виде истончающихся сосудов и разрастающихся клеток, но и на уровне судьбы. Жертва манит убийцу, и самые простые поступки превращаются в долгий ритуал, привлекающий пулю, нож, бампер автомобиля, — или слово, которое однажды лишит воли.

Мало кто «сам виноват», но многие, многие идут навстречу смерти, выбирая безошибочную дорогу, выстраивая сюжет собственной жизни так, чтобы в конце обязательно произошла эта белая вспышка, яркий финал и наступил момент озарения, когда наконечник стрелы и цель наконец-то сливаются в точке совершенства, покоя и правильности всего.

Часа через три Ольга уже ехала в поезде, ей досталось только боковое место в грязном плацкарте, но всё-таки. Потянулись первые коробейники: сначала прошла старуха-мороженщица, потом крупная официантка из вагона-ресторана с кружевной наколкой в лакированных кудрях, выкликающая «кальмары, фисташки, пиво». Откуда-то выпрыгнула крошечная девочка, заскакала по проходу, вопя «камаыы, свисташки, пиииво», родители принялись её ловить, поднялся визг, залаяла чья-то невидимая, но шумная собачка, и поверх всего этого в динамиках запульсировала свирепая попса — «танцы, танцы, танцы, я отрываюсь от земли, лечу…». В общем, поехали.