Магички

Алла кивнула и проводила её в кухню, по дороге тщательно запирая все двери. Напоследок, порывшись в столе, протянула консервный ключ: — Верни потом, не забудь.

Сентябрь проходил незаметно, Ольга погрузилась в занятия и книги и совсем не чувствовала Крыма; солнце и морской ветер не добирались до неё, иногда казалось, что она проводит дни в подземельях, хотя на самом деле классные комнаты располагались примерно на втором этаже — если, конечно, странная планировка не обманывала.

Лишь по вечерам, впадая в естественную после ужина задумчивость, Ольга выходила во двор, смотрела, как солнце стремительно уползает за гору и уже в восемь становится темно. Она каждый раз надеялась дождаться низких крупных звёзд, но прохлада всегда загоняла её в дом до срока.

Как-то Ольга выбралась позднее обычного, когда сумерки стали совсем чернильными, и потому не сразу разобрала, что место под миндалём, где ей нравилось сидеть, кем-то занято. Уже собралась пройти мимо, чтобы не нарушать чужое уединение, как её окликнули:

— Оля?

Это была Рудина. Кто-то помог ей вытащить на улицу большое плетёное кресло, и теперь она бесформенной кучей покоилась под деревом, наслаждаясь безветрием и тишиной.

— Добрый вечер, Елизавета Петровна.

— Добрый, добрый. Посидите со мной, деточка, у вас есть на чём?

— Я обычно куртку подстилаю.

— Ах, как чудесно быть такой молодой и неприхотливой, неприхотливой и молодой.

Ольга с тоской представила, что следующие полчаса ей предстоит выслушивать это полубезумное воркование.

— Как вам у нас, Оля?

— Замечательно. — Она не надеялась на нормальный диалог и решила отделаться немногословными ответами. Но Рудина продолжила расспросы:

— Узнали что-нибудь полезное, новое?

— О да, много всего.

— Нам удалось вас чем-нибудь порадовать и удивить, удивить и порадовать?

— Честно говоря, я не перестаю удивляться с тех пор, как переступила порог школы.

— Да что вы говорите, как интересно! А ведь у нас всё так просто и понятно.

Ольга начала раздражаться:

— Не говоря даже об Ордене, вот этот самый дом — как он устроен? Не всегда понимаю, на каком я этаже. А иногда, — Ольга помолчала, — на каком я вообще свете.

— Ну-ну, не преувеличиваете ли вы?

— Недавно, например, мы с Агафьей попали в зеркальный лабиринт.

— Ах, это… Зеркальные комнаты, Оля, не такая уж редкость. Можно вспомнить ряд легенд, связанных с ними.

— Вот именно что легенд, — пробормотала Ольга, но Рудина её не услышала.

— Их использовали для испытаний, наказаний, да мало ли. Например, для обмена сущностями.

— Как же это?

— Говорят, в лабиринте зеркал можно потерять душу, а можно заполучить другую, одну из тех, что заплутали там раньше. Много лет назад одна печальная и очень одинокая женщина, немного похожая на вас, Оля, но не такая хорошенькая, придумала старого мудрого китайца Ли Сян Цзы, чья жизнь тоже была полна одиночеством и печалью. Но в отличие от женщины это его не убивало, а превращало в поэта. И поэт, в свою очередь, придумал «древнюю» китайскую сказку о лисице, чья душа заблудилась в зеркальной комнате и томилась в ней тысячу лет. А потом туда заглянула девушка, и с тех пор у неё повадки лисы, и смерть её тоже будет лисья.

— Надеюсь, мы с Агафьей ничего такого не подцепили. Но вы не ответили, Ордену-то зачем этот артефакт понадобился?

— Вы не думаете, что он мог достаться нам по наследству, вместе с базой?

— А прежде КГБ проводил там бесчеловечные опыты по переселению душ? Нет, не думаю.

— Тогда остаётся предположить, — Рудина склонила голову к плечу и стала похожа на кокетливую хохлатую птицу со своими красными волосами, круглыми очками и крючковатым носом, — что нам это зачем-то нужно. Выбирайте любой вариант: например, из эстетических соображений или с целью обретения некоего психоделического опыта. Для создания фамильяра, знаете ли, иногда полезно. Для инициации новых членов Ордена, которые для начала должны отрешиться от части своей личности и принять некую…

Но тут они услышали торопливые шаги — к ним спешила раскрасневшаяся Панаева, которая несла огромный пушистый плед и причитала:

— Да что же это вы, Лизавета Петровна, не бережёте себя совсем! А прохватит? Сыро сейчас вечерами, лечи вас потом!

— Машенька, — расцвела Рудина и немедленно вернулась к своей полоумной манере, — вы всё хлопочете и беспокоитесь, беспокоитесь и хлопочете. Спасибо, спасибо, уважили старуху.

— Да какая вы старуха, бога побойтесь, такая прекрасная дама, только ветреная очень…

Они щебетали, несколько переигрывая, при этом Панаева настойчиво вытаскивала Рудину из кресла, кутала в плед и деликатно подталкивала к дому.

— Кресло забери, — бросила она Ольге совершенно другим голосом, и снова запела:

— Ай, не пора ли нам в постельку, сейчас травок заварю и портвейну капельку для согрева, хорошо?

— Да, да, портвейну, это замечательно.

Ольга, несколько ошалев от всего услышанного, подхватила кресло и поплелась к крыльцу. На пороге её встретила Елена.

— Спасибо огромное, давайте его сюда. Ох уж эти, — она запнулась, подыскивая слово, — старушки. Такие милые и рассеянные.

— Рассеянные и милые, ага, — съехидничала Ольга, и они рассмеялись.

Перед сном к ней повадилась забегать Катя — из всей компании Ольга сумела сблизиться только с ней. Сашка отпугивала решительностью и какой-то потаенной безжалостностью. Похоже, в достижении целей она будет так сокрушительна, что не только на пути, но и рядом с ней стоять не стоило. Агафья, напротив, слишком хороша— порядочная, принципиальная, строгая. Под ее взглядом Ольга чувствовала себя лисой, чьи тридцать три уловки как на ладони. Ей не хотелось слишком часто оказываться в свете этой почти радиоактивной ясности.

А вот Катя пришлась ей по мерке— достаточно мягкая, но при том неглупая, с множеством тонких настроек, в которых с первого раза не разобраться.

Пользуясь своим положением «самой старенькой из новеньких». Катя иногда выпрашивала у Аллы, заведующей не только кухней, но и баром, бутылочку домашней ежевичной настойки, которую они с Ольгой приканчивали к полуночи за разговорами. Болтали обо всём на свете — о книжках, моде, учёбе и политике, — но никогда не говорили о мужчинах. Ольгино сердце сейчас пустовало, отдыхало под паром после неудачи с Алёшей. Она иногда думала о нём — не возобновить ли встречи по возвращении? Но Москва ощущалась далёкой и ненастоящей в отличие от нынешней пульсирующей жизни. Даже магия виделась реальней, чем нервный любовник, засыпающий поперёк её кровати под бесконечный тоскливый саунд-трек.

Катя тоже не желала думать о любви.

— Чувства — материал для нас. Через текст мы работаем с чужими эмоциями, и чем холодней нос, тем точней попадание. Упиваясь собственными переживаниями, напишешь разве что истеричный монолог, полный банальностей и многоточий.

— Какая ты суровая. Но предмет знать нужно…

— Тебе что, к четвертому десятку опыта не хватило? Ведь это унизительно, послушай, унизительно, если взрослые состоявшиеся тётки думают только о любви, не выпускают из потных лапок телефон, ожидая эсэмэсок, и планируют вечера в зависимости от настроений мужика.

— Эка тебя разобрало!

— Знаешь, когда на твоих глазах женщины теряют головы и превращаются в тряпки — в платья с разрезами, в кружевные чулки и белые носочки, когда мозги хранят в сумочке, а сердце — в мобильнике, — да, разберёт тут! Смотреть противно.

— Но именно это обычно и называется «жить» — чувствовать, выглядеть глупо, зависеть от одного слова.

— Это было прекрасно в шестнадцать, но сейчас?!

— Хорошо-хорошо, не кипятись, никто не заставляет.

Катя полагала, что есть эмоции, которые не только стыдно демонстрировать, но и стыдно испытывать. Например, гнев. Разозливший её человек был виноват не столько в дурном поступке, вызывающем раздражение, — нет, его главным преступлением считалось выведение Кати из равновесия, пробуждение этого раздражения, которое она считала недостойным переживанием. Чужую выходку забывала легко, а вот свою ярость, утрату самоконтроля — никогда. Её так оскорбляла собственная уязвимость, что иногда хотелось просто умереть. Усталая тётка, толкнувшая Катю в метро, даже не подозревала, какую бурю порождало её безличное хамство: какое унижение испытывала тощая незаметная девчонка, когда гнев накатывал удушающей волной; какую стрелу ненависти она посылала в уходящую спину; и как потом корила себя за то, что её — сильную, умную, тонкую — одним движением лишило самообладания незнакомое тупое животное. Выходит, любая корова способна сломать её выверенную душевную гармонию, уничтожить результат мучительной внутренней работы? И возмущение от пустякового конфликта удесятерялось, меняло вектор и ударяло по Кате.