Страница 149 из 171
Потом — уже, наверное, после полудня — я стал замечать, что пейзаж меняется. Перемена была вроде бы неуловимой, но вдруг мы оказались у настоящего предгорья, равнина осталась позади — мы начали восхождение.
Тут не было и подобия тропы, продвижение стало труднее, деревья — толще, скалы — выше. Индеец, казалось, знал дорогу досконально, поворачивая и меняя направление без видимых причин, не останавливаясь и не возвращаясь назад. Моя лошадь ступала уверенно. Камни выкатывались из-под ее копыт, жидкая грязь, угнездившаяся между скалами, чавкала под ногами, но кобыла ни разу не сбилась с шага, разве что пошатывалась, но мгновенно и невозмутимо восстанавливала равновесие. Грэм сделал мудрый выбор.
Солнце обогнало нас. Теперь оно светило прямо в лицо и припекало жарче прежнего. Обернувшись, я обнаружил, что равнина уже скрылась за изгибами гор. Я понял, что заблудился, что самому мне никогда не вернуться в Ушуаю. Интересно, пересекли мы уже границу Чили? Сказать наверняка нельзя, определить невозможно, да и какое это имеет значение? Время и расстояние стали абсолютно субъективны, меня охватило полное равнодушие; так или иначе, мы достигнем места назначения, так зачем мне знать что-то еще, к чему тревожиться о чем-либо?
Пребывая в таком настроении, я едва не проехал мимо индейца, который успел спешиться; в сущности, я этого и не заметил, пока моя лошадь не остановилась сама. Я неуклюже соскользнул с седла и потянулся, разминая затекшее тело. День был в самом разгаре. Размеренный шаг увел нас, казалось, весьма далеко, но дорога так петляла, что трудно было сказать точно, далеко ли мы продвинулись на самом деле.
Нас накрывала тень огромной, поросшей лесом горы, затянутой, будто для красоты, желтым мхом и густым кустарником. Ветви деревьев качались, сплетаясь и расплетаясь, и рисунок теней постоянно менялся. Я хотел спросить своего безмолвного проводника, надолго ли мы остановились, но тут же понял, что это бессмысленно. Он присел на корточки возле лошадей, еще больше уподобившись гигантскому нерушимому валуну. На поясе его висел кожаный мешочек, он вынул оттуда кору дримис Винтера [84]и принялся жевать ее. Острый, вкусный запах повис в воздухе. Ароматическая кора, взбадривающая и тонизирующая, обеспечивала, видно, это огромное тело всеми питательными веществами, необходимыми в столь длительном путешествии. Насмотревшись, как методично работают его челюсти, я открыл и свой мешок. Понятия не имея, хватит ли у меня времени на то, чтобы приготовить еду, я лишь торопливо сжевал кусок сушеного мяса и плитку шоколада. И не ошибся. Не успел я еще убрать мешок в переметную сумку, как индеец выпрямился и одним махом взгромоздился на своего коня, тут же сгорбившегося под неимоверным весом. Я с трудом вскарабкался обратно в седло, и, хотя все мускулы мои ныли, седалище, как ни странно, не болело. Испанское седло с его высокой квадратной задней лукой очень удобно. Пришпорив лошадь, я поравнялся с тронувшимся индейцем и недвусмысленными жестами предложил ему дать теперь мне повести вьючных животных. Нет, он не отказался. Он просто словно и не заметил меня, и секунду спустя я снова трясся позади гиганта.
Чуть погодя мы достигли неглубокого ручья, струящегося у самой кручи, с мягкими глинистыми берегами, и некоторое время двигались вдоль него, но против течения. Вода бежала очень быстро, так как поток был мелок, и пенилась, налетая на выступающие со дна камни. Корни растущих рядом деревьев тянулись к ручью, замшелые ветви аркой изгибались над водой. Мы ехали, раздвигая листву, мох лип к плечам, раскисшая земля затягивала конские копыта. Индейцу стало трудновато вести вьючных лошадей, и пришлось замедлить ход. Я сократил расстояние между нами, чтобы моя кобыла ступала точно по следам его коня, и оказался так близко, что заметил длинный шрам, по диагонали пересекающий ребра великана и спускающийся на бедро. Это был старый шрам, почти не видный на темной, запыленной коже, но свежая рана наверняка была ужасной; после нее осталась глубокая борозда с отметинами помельче по обе стороны шрама, недостаточно ровная, чтобы причиной увечья были нож или пуля, но все же очень прямая, что говорило о том, что рана не была получена случайно. Возможно, шрам оставили когти какого-то сильного хищника, решил я, удивленно размышляя, какой же зверь осмелился напасть на такого гиганта.
Мы приостановились на берегу, возле сухого оврага; здесь индеец направил своего коня вниз. Гигант откинулся назад, пока конь на напряженных ногах соскальзывал к воде. Вьючные лошади последовали за ним неохотно, а моя просто остановилась, нервно мотая головой в поисках иного пути. Натягивание повода и пришпоривание ни к чему не привели. Индеец удалялся, двигаясь по середине ручья, и на миг меня охватила паника — а вдруг мне не удастся заставить лошадь спуститься и я останусь тут в одиночестве; я сильно дернул поводья, разворачивая кобылу. Она сделала шаг в сторону, оступилась, потеряла равновесие, и мы поехали вниз боком, неловко; лошадь фыркала и лягалась, но все-таки каким-то образом устояла на ногах. Я облегченно вздохнул, лошадь тряхнула головой и двинулась за остальными. Русло ручья изобиловало камнями, из-под копыт вьючных животных на меня летели брызги, даря свежесть. Некоторое время, возможно час, мы ехали по воде, а потом поднялись на противоположный берег, кренясь и оскальзываясь на коварной грязи.
На этой стороне ручья местность опять изменилась. Мы оказались в дремучем лесу. Скалы и валуны по-прежнему были повсюду, но деревья и кусты окутывали и скрывали их. Сквозь густой подлесок я даже не видел ног лошади ниже колен, однако животное твердо ступало по пропавшей земле. Лишайник оплел мои плечи и свисал с шеи этакой гавайской гирляндой. Стало прохладнее, так как густая листва не пропускала солнечные лучи, почва была сырой. Я снова натянул ветровку. Мы миновали открытую поляну и вернулись в полумрак; листва колыхалась, и пляска пятен теней и света отпечатывалась на сетчатке и врезалась в сознание. Я все еще потел, но теперь влага неприятно холодила тело — притуплённые жарким полуднем ощущения, к сожалению, обострились. Я вновь обрел чувство времени и, поглядывая на часы, надеялся вскоре добраться до места. Кстати, меня удивило, что уже семь. Мы ехали, практически без перерывов, десять часов. Индеец выглядел таким же свеженьким, как и в самом начале пути, а кто знает, как долго он скакал, чтобы добраться до Ушуаи, с утра. Казалось невероятным, чтобы кто-нибудь, пусть даже и этот экстраординарный человек, путешествовал тут в ночи, и все же мы продвигались, не задерживаясь и не останавливаясь.
И вновь мы выбрались на открытое пространство, к холму, усеянному пнями. С южного склона, искрясь, срывался водопад; упавшее дерево, точно подпора, прислонилось к утесу внизу. На полпути к вершине мы проехали могилу: четкий прямоугольник вскопанной земли и кособокий крест, приткнувшийся к пеньку. Это поразило меня. Какой одинокий пастух или отшельник-лесоруб скончался в этом забытом богом углу и кто потом похоронил его? И все же заброшенная могила некоторым образом вселила в меня чувство безопасности. Я не достиг края света, нога человека уже ступала здесь, если и не цивилизованного, то, по крайней мере, христианина, и люди еще придут сюда. В Ушуае я горел желанием бежать от цивилизации, искать неоткрытые тайны в диких местах, но где-то в процессе затянувшегося путешествия эти мысли трансформировались: наука сдалась инстинкту. С какой радостью я сейчас выпил бы с Клайдом Джонсом…
Мы приблизились к вершине холма и новому ряду деревьев, чьи накренившиеся под немыслимыми углами силуэты четко вырисовывались на темнеющем небе. Маленькие птички наблюдали за нами с безопасной высоты, бабочки порхали в зарослях, и их яркие крылышки вспыхивали в последних лучах заката. Мы подъехали ближе, и вдруг резкое хлопанье крыльев заставило меня вздрогнуть и обернуться: что-то темное поднялось с земли за моей спиной, на миг зависло в воздухе, а потом устремилось ввысь, медленно и тяжело, — гигантский кондор, с размахом крыльев около дюжины футов, оторванный от своей малоаппетитной для человека трапезы. Индеец словно и не заметил птицу, как не замечал меня. Я же съежился и пригнулся к передней луке седла. Когда мы огибали дерево, я оцарапал щеку о грубую кору, но от усталости совершенно не почувствовал боли; я не обращал внимания даже на маячащие впереди горы, покрытые снежными шапками и исполосованные белым — будто какой-то исполин вытер о склоны свои вымазанные краской пальцы. Горы казались не слишком высокими, но потом я смутно осознал, что мы сами забрались высоко, что мы достигли пика гребня и перед нами простерлось длинное ущелье.