Путешественник

— О, che braga! Как ее много! — с отвращением произнесла Малгарита. — Теперь мои ноги будут склеены целый день. Прекрасно! А теперь слезай, дурак, мне надо попрыгать!

— Что? — произнес я нетвердым голосом.

Малгарита вывернулась из-под меня, встала и отскочила назад. Она прыгнула сначала вперед, а потом снова обратно; баржа закачалась.

— Рассмеши меня! — приказала она между прыжками.

— Что? — спросил я.

— Расскажи мне какую-нибудь смешную историю! Ух, это был седьмой прыжок. Я же сказала, рассмеши меня, marcolfo! А может, ты хотел сделать мне ребеночка?

— Что? Я не понимаю!

— Ладно, не бери в голову. Лучше я чихну вместо этого. — Она сгребла клок своих волос, сунула их лохматые концы в ноздрю и раскатисто чихнула.

Бум! Мя-у-у-у… Жалобный вопль кота умер, очевидно, вместе с ним самим. Я мог расслышать, как мальчишки переругивались, обсуждая, что же делать с его трупом. Убалдо хотел запустить дохлым котом в нас с Малгаритой, а Даниэль предлагал подбросить его к двери лавки какого-нибудь иудея.

— Надеюсь, я все вытрясла, — сказала Малгарита, вытирая свои бедра какой-то тряпкой с кровати.

После этого она кинула ее обратно на тюфяк, направилась в противоположный конец трюма, присела на корточки и принялась мочиться. Я ждал, думая, что кому-то из нас следует что-нибудь сказать. Наконец я решил, что ее мочевой пузырь неистощим, и выполз из трюма баржи тем же путем, которым попал туда.

— Sana capàna! — закричал Убалдо, как только я присоединился к компании. — Как все прошло?

Я выдал ему улыбку бывалого человека. Все мальчишки, понятное дело, завопили и зашикали, а Даниэль сказал:

— Моя сестра хороша, да, но мать еще лучше!

Дорис нигде не было видно, и я был этому рад, потому что не знал, как посмотрю ей в глаза. Я совершил свое первое открытие, короткий набег в царство мужчин. Однако я не очень-то гордился собой и этим своим достижением. Я чувствовал себя грязным и был уверен, что весь пропитался запахом Малгариты. Я жалел, что не послушался Дорис и все-таки пошел на это. Если подобное необходимо для того, чтобы стать мужчиной, и если это именно то, что делают с женщиной, что ж — хорошо, я сделал это. С этого момента я мог гордиться собой, как и все другие мальчишки, и это было приятно. В глубине же души я решил раз и навсегда быть к тетушке Зулии добрей. Я не стану дразнить ее тем, что увидел в комнате, презирать свою няню, или кому-то об этом рассказывать, или шантажировать Зулию, или угрожать ей — мне было жаль бедную женщину. Если я чувствовал себя грязным и жалким после эксперимента с простой портовой девчонкой, то насколько же скверно должна была чувствовать себя моя няня из-за того, что никто, кроме презренного чернокожего раба, не захотел заняться с ней этим.

Однако мне не представилось возможности продемонстрировать свое благородство. Когда я появился дома, то обнаружил, что все слуги находятся в смятении из-за того, что Зулия и Микеле ночью исчезли.

Мажордом Аттилио уже вызвал sbiri. Эти сильно смахивающие на обезьян полицейские сделали типичные для них выводы: Микеле насильно увез Зулию в своей лодке, или по какой-то причине они вместе уплыли прошлой ночью в лодке, перевернулись и утонули. В связи с этим полицейские собирались попросить рыбаков побережья Венецианской лагуны внимательно следить за своими крючьями и сетями, а крестьян на равнине за Венецией — присматриваться к чернокожим лодочникам, сопровождающим захваченную белую женщину. После этого они решили обследовать канал возле нашего дома и обнаружили, что лодка спокойно пришвартована на своем месте. После этого sbiri принялись ломать головы над новыми вариантами разгадки происшествия. В любом случае, если бы они поймали Микеле, даже без женщины, они бы с удовольствием убили его. Сбежавший раб у нас фактически считается вором, потому что он украл собственность хозяина — свою собственную жизнь.

Я же помалкивал насчет того, что знал. Я был убежден, что Микеле и Зулия, встревоженные тем, что я обнаружил их низменную связь, скрылись вместе. В любом случае, их с тех пор так больше никто и не видел и о них так ничего и не услышали. Должно быть, беглецы держали путь куда-нибудь в самый отдаленный уголок Земли, возможно на родину Микеле, в Нубию, или в Богемию, на родину Зулии, где они смогли бы продолжить свою гнусную связь.

Глава 5

Как ни странно, но в тот раз я действительно, по разным причинам, почувствовал себя виноватым. Только представьте: по доброй воле, без чьего-либо принуждения, я отправился в церковь для того, чтобы исповедаться. Я не пошел в храм, расположенный в нашем confino Сан-Феличе, так как старый падре Нунзиата знал меня так же хорошо, как и местные sbiri, мне же требовался более беспристрастный слушатель. Итак, я отправился в базилику Сан Марко. Никто из тамошних священников не знал меня, к тому же здесь покоился прах моего тезки святого, и я надеялся на его сострадание. В огромном сводчатом нефе, среди всего этого сверкающего золота и мрамора, среди множества знаменитых святых, изображенных на мозаике потолка, я чувствовал себя подобно крошечному клопу. Все в этом прекрасном здании было значительней, чем в реальной жизни, включая и звучную музыку, что трубила и мычала с rigabèlo [25]; сооружение казалось слишком маленьким, чтобы вместить так много звуков. Базилика Сан Марко всегда бывала переполненной, и мне пришлось стоять в очереди вместе с теми, кто хотел исповедаться. Наконец я вошел внутрь и начал свое очищение:

— Святой отец, мое любопытство завело меня слишком далеко, заставив сбиться с пути добродетели… — Какое-то время я продолжал в том же духе, пока священник не потребовал нетерпеливо, чтобы я не потчевал его рассказом обо всех тех обстоятельствах, которые предшествовали моим проступкам. Мне пришлось, хотя и с большой неохотой, вернуться к формуле «грешен в мыслях, словах и поступках», после чего падре предписал мне определенное количество Paternosters и Avemarias [26]. Я покинул кабинку, чтобы начать читать эти молитвы, и тут меня ослепила вспышка яркого света.

Я имею в виду — иносказательно ослепила: настолько сильное потрясение я испытал, когда взгляд мой впервые упал на донну Иларию. Конечно, тогда я еще не знал ее имени, а знал лишь одно: что никогда прежде не видел такой красивой женщины и что сердце мое теперь принадлежит ей. Она как раз вышла из исповедальной кабинки, и ее вуаль была поднята. Я не мог даже поверить, что такой очаровательной даме надо исповедоваться хоть в каком-то незначительном прегрешении, но, прежде чем красавица опустила свою вуаль, я заметил, как блеснули слезы в ее сияющих глазах. Я услышал скрип, с которым священник опустил окошко исповедальной кабинки, когда женщина покинула ее, и тоже вышел следом. Он что-то сказал молящимся, которые ожидали в очереди; те громко заворчали, но разошлись по другим очередям. Священник присоединился к донне Иларии, и они присели рядышком на свободную скамью.

Находясь словно бы в каком-то трансе, я подошел поближе, скользнул на пустующую скамью, расположенную напротив, и принялся за ними наблюдать. Хотя оба сидели склонив головы, я мог разглядеть, что священник был молод и красив какой-то суровой красотой. Вы не поверите, но я почувствовал приступ ревности оттого, что моя дама, моя дама,не выбрала какого-нибудь старого хрыча, чтобы поделиться с ним своими проблемами. Оба они, я мог разглядеть это даже сквозь ее опущенную вуаль, шевелили в молитве губами, но делали это как-то странно. Я предположил, что священник читает ей какую-нибудь литанию и испытывал сильное любопытство, что же такого могла красавица сказать во время исповеди, что это потребовало столь пристального внимания со стороны ее исповедника. Однако особо я не задумывался, поскольку был поглощен созерцанием ее красоты.

Как мне описать донну Иларию? Когда мы смотрим на монумент, или на сооружение, или на какое-либо другое творение архитектуры или искусства, мы отмечаем то один, то другой его элемент. И при этом иной раз какая-то определенная деталь бывает настолько достойна внимания, что компенсирует всю остальную посредственность. Однако человеческое лицо никогда не воспринимается как набор детален. Оно или поражает нас сразу же всей полнотой своей красоты, или нет. Если мы скажем о какой-то женщине, что у нее очаровательно изогнуты брови, сразу станет ясно, что нам пришлось здорово всматриваться, чтобы это заметить, и что остальные ее черты привлекают еще меньше внимания.

25

Возвышение (ит.).

26

«Pater noster» («Отче наш», лат.) и «Ave, Maria» («Слава Святой Деве Марии», лат.) — названия (по первым словам) основных католических молитв.