Путешественник

Что же касается нашего высшего общества, то девственность здесь никак не связана с целомудрием, скорее это предмет торга, и родители охраняют дочь, ведя холодные расчеты, словно речь идет о рабыне на рынке. За дочь или рабыню, как и за бочонок вина, если они запечатаны и к ним никто не прикасался, назначают высокую цену. И родители продают своих невинных дочерей для того, чтобы получить прибыль или возвыситься в обществе. Низший же класс настолько глуп, что считает, будто для них лучше, если их дочери будут высокоморальными и сохранят свою девственность, в этом они стараются подражать высшему обществу. Да к тому же они легко пугаются угроз церкви, а та требует сохранения девственности как своего рода проявления добродетели; таким же способом истинные христиане выказывают добродетель, отказываясь от мяса во время Великого поста.

Однако еще в те дни, когда я был мальчиком, я, помнится, удивлялся тому, скольким девушкам, принадлежащим разным слоям общества, в действительности удалось остаться «неиспорченными», следуя основным принятым в нем предписаниям. Как только я повзрослел и у меня отросли темные волосы на моем «артишоке», я был вынужден слушать нотации от брата Варисто и тетушки Зулии относительно морали и физической опасности отношений с испорченными девушками. С пристальным вниманием я слушал, как они описывали этих низких тварей, беспокоясь, как бы я не связался с ними, и всячески их поносили. Мне хотелось быть уверенным, что я узнаю плохую девушку с первого взгляда, потому что я всем сердцем надеялся вскоре повстречаться с одной из них. Это казалось весьма вероятным: единственное, что я вынес из этих бесконечных нотаций, — плохих девушек значительно больше, чем хороших.

Этому есть и еще одно подтверждение. Венеция — не слишком-то приличный город и не стремится стать таким. Все отбросы здесь попадают прямо в каналы. Уличный мусор, кухонные очистки, содержимое ночных горшков и уборных — все это сливается в ближайший канал и быстро уносится прочь. Дважды в день прилив, который проникает повсюду, захватывает все, что лежит на дне и отложилось на стенах каналов. Затем отлив уносит с собой все это через лагуну, мимо острова Лидо, в открытое море. Благодаря этому в городе сохраняются чистота и свежесть, но рыбаки часто страдают от неприятных уловов. Многие из них обнаруживают у себя на крючках или в сетях блестящие бледно-голубого или пурпурного цвета трупы только что родившихся младенцев. Хорошо еще, что лишь половину населения Венеции составляют женщины, а из них, возможно, только половина находится в детородном возрасте. Таким образом, ежегодный улов несчастных младенцев косвенно свидетельствует о дефиците «неиспорченных» венецианских девушек.

— Всегда есть сестра Даниэля Малгарита, — сказал Убалдо. Он не вел счет порядочным девушкам, совсем наоборот: он перебирал в уме знакомых женщин, которые могли бы отучить меня от мести священникам и превратить в мужчину. — Она сделает это с любым, кто заплатит ей багатин.

— Малгарита — жирная свинья, — возразила Дорис.

— Да, это точно, — согласился я.

— Кто ты такой, чтобы глумиться над свиньями? — возмутился Убалдо. — У них есть даже свой ангел-хранитель. Святой Тонио очень любил свиней.

— Ему бы не понравилась Малгарита, — резко сказала Дорис.

Убалдо продолжил:

— Конечно, еще есть мать Даниэля. Она сделает это, даже не попросив с тебя багатина.

Мы с Дорис возмущенно зашумели: это было совсем уж отвратительно. Затем она произнесла:

— Кто-то там внизу машет нам.

В тот полдень мы втроем лодырничали на крыше. Крыши у нас — любимое место, где проводят досуг люди из низших слоев общества. Из-за того, что простые дома в Венеции имеют лишь один этаж и у них всех плоские крыши, людям нравится прогуливаться или сидеть там, развалясь, и наслаждаться видом. Благодаря этому преимуществу можно обозревать улицы и каналы внизу лагуну и корабли, а также все наиболее элегантные венецианские здания, которые высятся рядом: с крыши видны купола и шпили церквей, колоколен, резные фасады палаццо.

— Это наш лодочник, — ответил я. — Он ждет меня. Микеле откуда-то перегоняет домой нашу лодку. Я тоже могу поехать с ним.

Вообще-то мне не было никакой нужды отправляться домой до того, как колокола прозвонят время вечернего coprifuoco (своего рода комендантского часа); предполагается, что после этого всем честным жителям, кто еще не вернулся домой, следует нести фонари в знак своих добрых намерений. Но, по правде говоря, я испугался: а вдруг Убалдо начнет настаивать на моем немедленном совокуплении с какой-нибудь портовой женщиной или девушкой. Я опасался не самого приключения, даже если бы мне досталась такая грязнуля, как мать Даниэля, я боялся совершить какую-нибудь глупость, поскольку совершенно не знал, как вести себя с женщиной.

Время от времени я старался искупить свое грубое отношение к бедному старому Микеле: в тот день я забрал у него весла и сам погреб в сторону дома, пока старик отдыхал под навесом. Мы плыли и разговаривали; он рассказал мне, что собирается отварить лук, когда приедет домой.

— Отварить лук? — переспросил я, не уверенный, что правильно его расслышал.

Чернокожий раб объяснил, что страдает от извечного проклятия лодочников: поскольку людям этой профессии приходится проводить б о льшую часть времени, сидя в лодке на жесткой и мокрой скамье, они часто подвержены геморрою. Наш домашний medego, сказал Микеле, прописал ему простое средство от этого недуга.

— Нужно отварить лук, чтобы он стал мягким, а потом сделать из него комок и засунуть туда, после чего следует обвязать чресла, чтобы лук не выпал. Говорят, что это очень хорошо помогает. Если у вас когда-нибудь будет геморрой, мессир Марко, попробуйте это средство.

Я сказал ему, что, конечно же, попробую, и забыл об этом. Не успел я появиться дома, как ко мне пристала с нравоучениями тетушка Зулия.

— Добрый брат Варисто сегодня был здесь, он был так сердит, что его почтенное лицо сделалось ярко-красным, как его тонзура.

Я заметил, что в этом нет ничего необычного.

Тетушка Зулия взволнованно продолжила:

— Marcolfo, который не ходит в школу, должен держать рот на замке. Брат Варисто сказал, ты снова прогуливал уроки. На этот раз больше недели. Завтра к вам в класс придут принимать декламацию, что бы это ни было, Censori de Scole [24], кто бы они ни были. И не вздумай снова прогулять. Монах сказал мне, а я говорю тебе, молодой человек: хочешь ты того или нет, но завтра ты отправишься в школу.

В ответ я произнес слово, заставившее тетушку Зулию ахнуть, и прошествовал в свою комнату, чтобы там предаться дурному настроению. Я отказался выйти, даже когда меня позвали ужинать. Но к тому времени, когда колокола прозвонили coprifuoco, мое доброе начало стало постепенно брать верх над дурным. Я подумал про себя: «Когда я сегодня хорошо вел себя по отношению к Микеле, это его порадовало. Пожалуй, мне следует сказать слова извинения старой Зулии».

(Теперь-то я понимаю, что считал «старыми» почти всех людей, кого знал в юности. В действительности очень немногие из них были стариками, просто они казались такими моим молодым глазам. Служащий Торгового дома Исидоро и мажордом Аттилио и правда были уже пожилыми: примерно такого же возраста, как я сейчас. Однако брат Варисто и чернокожий раб Микеле вряд ли были старше среднего возраста. Зулия, конечно же, казалась мне старой, потому что она была ровесницей моей матушки, а та уже умерла. Подозреваю, однако, что на самом деле няня была на пару лет моложе Микеле.)

Тем вечером я твердо решил исправиться, а потому, не став ждать, когда Зулия совершит свой обычный вечерний обход дома, сам отправился к ее маленькой комнатке, постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, открыл ее. Я всегда считал, что слуги ничего другого ночью не делают, а только спят, чтобы восстановить силы для следующего дня. Но то, что происходило тем вечером в комнате тетушки Зулии, никак нельзя было назвать сном. Это было нечто ужасное и нелепое: оно привело меня в изумление и стало для меня уроком.

24

Школьные проверяющие (ит.).