Схолариум

— Через несколько месяцев ты снова вернешься в Кёльн? — наконец спросил Ломбарди, с удовольствием поглощая свежий, еще теплый хлеб, который служанка положила на стол.

Лаурьен покачал головой:

— Не думаю. Наверное, лучше, как и отец, стану писарем.

Ломбарди ничего не ответил. Он думал о Софи и о том, что потерял ее навсегда. Его не отпускало возникшее еще во время поездки в Каленберг горькое чувство. Оно мучило его с тех самых пор, как он сбежал с этого процесса, не очень хорошо понимая почему. Представлявшаяся величественной наука вдруг показалась ему шутовской пляской. Как на карнавале. Что ею движет, что развивает ее? Ведь ученые ведут лишь бесполезные споры. Разве Софи не была права, утверждая, что магистры просто-напросто глупцы?

В этот момент Лаурьен вдруг схватил его за рукав:

— Посмотрите, посмотрите же…

Он повернулся. В зал вошли трое. Они скинули капюшоны, осмотрелись и направились в самый дальний угол. Ломбарди почувствовал, что кровь бросилась ему в голову. Пальцы Лаурьена больно вцепились ему в руку.

— Это они, убийцы Домициана, я их точно узнал, вон, один…

Лаурьен не усидел на месте. Вскочил и уставился на вошедших, а они опустились в темном закутке на скамейку и во все горло заорали, требуя пива.

— Заткнись! — прошипел Ломбарди и попытался вырвать руку.

Но Лаурьена было не удержать.

— Но я уверен! Я их видел! Это они…

Вдобавок ко всем несчастьям взгляд Найдхарда заскользил по залу. Он узнал Ломбарди и послал ему легкую улыбку, что окончательно вывело Лаурьена из себя. Этот человек улыбается. Почему он улыбается? И кому? Лицо Ломбарди окаменело, и все-таки улыбка предназначалась ему, потому что его, Лаурьена, они не знают. Найдхард приветственно поднял руку, намереваясь встать и подойти. Лаурьен упал на скамейку.

Найдхард приблизился, наклонился к Ломбарди и спросил: «Вы покинули факультет?» А потом засмеялся и обратился к одной из служанок с вопросом о ночлеге.

— Вы с ним знакомы? Откуда вы его знаете? — Лаурьен слегка отодвинулся от Ломбарди, как будто возле него сидел дьявол, который только теперь показал свое истинное лицо.

— Нам следует уйти, — пробормотал Ломбарди и сделал попытку встать, но Лаурьен снова схватил его за руку.

— Уйти? Теперь, когда я их нашел? У них на совести Домициан, а вы хотите уйти?

Ломбарди недовольно отпихнул его руку и поднялся. Если он считал, что Лаурьен оставит его в покое, то ошибся. Юноша молнией метнулся за ним, выскочил на улицу и преградил ему дорогу.

— Если вы этого не сделаете, то сделаю я. А если я побегу в Кёльн и сообщу, где их искать…

Ломбарди сверху вниз посмотрел на мальчишку. Нелепая мысль промелькнула у него в голове не лучше ли просто затащить его в ближайшие кусты и свернуть шею.

— Ну так иди, — только и ответил он.

— Откуда вы их знаете? Вам было известно, что они убили Домициана, теперь мне все ясно. Поэтому вы молчали и заставили Штайнера и судей обыскать весь Кёльн, хотя он давно мертвый лежал в Вайлерсфельде. А может быть, вы даже заодно с ними.

Для Лаурьена больше уже не было пути назад. Наконец-то он нашел объяснение странному поведению Ломбарди, в голове его распутались тысячи переплетенных нитей. Он приплясывал на дороге как человек, готовящийся к нападению.

— Тихо, — цыкнул на него Ломбарди.

— Это правда! — закричал Лаурьен. — И вы все время это знали!

— И ты твердо решил вытащить на свет эту, как ты говоришь, правду? — тихо пробормотал Ломбарди.

Лаурьен кивнул:

— Да. Я возвращаюсь в город. Они останутся здесь на ночь, так что у стражников будет достаточно времени, чтобы их арестовать.

«Наверное, мне угрожает опасность, — подумал Ломбарди, — и положение можно исправить только решительными действиями. А что, если оглушить его и где-нибудь спрятать? Или даже убить и заткнуть ему рот навсегда».

— Если ты все расскажешь, они и над тобой устроят процесс, потому что ты преступно долго скрывал известные тебе сведения.

— Ну и что, подумаешь. Учиться я все равно больше не собираюсь. Но что будет с вами? Какое вы имеете к ним отношение?

Ломбарди, пока стоял на дороге и смотрел, как вокруг него скачет Лаурьен, почувствовал бесконечную усталость. И сам себе вдруг показался чрезвычайно глупым. Построить всю свою жизнь на абсурдных предположениях философов. На сплошной теории. Где нет ничего настоящего, доступного органам чувств Из посеянного зерна вырастает зерно, его можно увидеть и потрогать. Именно чувство нереальности уже много дней, нет, недель, преследовало его по пятам, словно дикий зверь. Незаметно, как отражение в зеркале. Смерть души. Да, это похоже на смерть души.

— Ну хорошо, — сказал он. — Пошли обратно.

Лаурьен уставился на него:

— Вы пойдете со мной?

— Да, я пойду с тобой.

— Я понятия не имею, какие у вас с ними дела, но ведь для вас это может иметь более неприятные последствия, чем для меня.

— Верно. А вдруг это к лучшему? Тебе этого не понять.

Лаурьен кивнул. Ломбарди видел, что он успокоился. Преступники ничего не подозревают, наверняка набили себе брюхо и ночью будут спать без задних ног. И это хорошо.

— Пошли, — сказал Ломбарди.

С наступлением ночи ее собирались отправить вниз, к гавани, где ждал корабль, готовящийся отплыть на следующее утро. Лошадь уже здесь, в провожатые Софи дали монаха-францисканца. Кроме него, канцлера и монахинь монастыря Святой Клариссы, никто не знал, что она собирается покинуть город. Они поехали к старому рынку. Вечер был теплым, безветренным. На рынке царила деловая суета, люди собирались кучками и болтали, подводя итог прошедшему дню. Никто не обращал внимания на монаха и монахиню, пересекающих рыночную площадь. И вдруг лошадь монахини встала на дыбы. На лицо всадницы упал свет факела, и стоящая возле дороги в ожидании мужа крутильщица нити тут же узнала ее, поскольку раньше жила по соседству.

— Смотрите, вон едет Софи Касалл, ведьма!

Сотни глаз обратились к монахине. На этой лошади с таким же успехом могла сидеть коза или ангел — им было все равно. Это была ведьма, и тут же все поверили, что знают ее лицо, даже если до сих пор они разу не видели Софи Касалл. По толпе пронесся крик, и народ бросился к лошади, чтобы стащить ведьму вниз. Софи вскрикнула, монах сделал попытку схватить поводья, но толпа оттеснила его. Он попытался пробиться к своей подопечной, но добраться до нее было уже невозможно. Софи подхватили за руки и за ноги и потащили по улице к рыночной площади Монах в отчаянии бросился за ними, а они все громче и громче вопили: «Казнить ее, сжечь на костре эту ведьму!..»

Францисканец в растерянности озирался. А потом заспешил туда, где жил канцлер, и вдруг с налету наткнулся прямо на Штайнера, который с удивлением схватил его за руку:

— Что случилось? О чем кричат эти люди?

Монах, смертельно бледный и с дрожащими ногами, показал в сторону рынка:

— Они стащили ее с лошади и сейчас разорвут на куски.

— Кого?

— Софи Касалл. Сегодня она должна была из города…

Штайнер впился в него глазами. А потом велел немедленно известить канцлера и заспешил к рынку. Тем временем толпа успела оттащить свою жертву довольно далеко. Появились стражники, решившие посмотреть, что там за восстание. У них в руках были палки, предназначенные для разгона толпы. Штайнер протискивался сквозь бушующее человеческое море. Он увидел Софи, которую мужчины держали, вцепившись ей в руки и ноги. Одежда свисала с нее клочьями бедра и грудь были обнажены.

«Что здесь происходит?» — прокричал один из стражников, и вся толпа одновременно взревела: «Ведьма, ведьма, мы поймали ведьму!»

Охваченный ужасом Штайнер озирался. Вокруг были только перекошенные физиономии, страшные, похотливые морды, каждый старался протиснуться вперед, стремясь ухватить кусочек от одежды ведьмы. Эти люди изливали свою затаенную многолетнюю ярость. Их глотки раздирал оглушительный крик, они стремились вперед туда, где уже рвали ведьму на части Софи дотащили до позорного столба, и толпа завопила; «Привязывайте ее, привязывайте!» Софи подняли, просунули ей руки и ноги в колодки. Кто-то вспомнил про повозку — ведь тащить ее в Мелатен было слишком далеко, но толпа и так получала удовольствие, ведь теперь можно было плевать в страдалицу, забрасывать ее грязью и нечистотами. Откуда ни возьмись появился факел, его поднесли к разодранному платью ведьмы.