Схолариум

— А вы догадываетесь зачем?

— Нет. Я только выдвигаю предположения. Если исходить из того, что используемые нами методы он считает неправильными, то верным он должен мнить противоположное. Но он пишет также, что мы не узнаем то, что не является единым. Это же абсурдно, так? Потому что есть ли вообще что-то, что мы еще не разъединили?

Снова пошел дождь. Теплый, тихий дождь летней ночью. Шум ветра сменился стуком капель. Канцлер подпер голову руками.

— Штайнер, вы моя единственная надежда. Я не хочу привлекать вним…

Он повернулся и пошел к буфету за свечой, как будто хотел таким образом пролить свет на происшествие.

— Что вы сказали — как звучит вторая часть загадки? Мы не узнаем то, что не едино? Господи, это же и на самом деле чистейшая софистика…

— А что не едино? — настойчиво спросил Штайнер. — Давайте начнем с самых банальных вещей. Разве рукав не един с плащом? Берет и плащ? Или разве башмаки не едины с рукавами? Книга и плащ? Это бессмысленно. Таким образом мы далеко не продвинемся, но в этом наверняка что-то есть. Убийца отделяет рукава. Он снимает с Касалла башмаки. Кладет книгу посреди улицы, чтобы ее нашли. Книга принадлежала жертве, это нам ничего не дает. Но, может, плащ был вовсе не Касалла?

— Это был его плащ, — мрачно ответил канцлер, — жена его опознала, она уверена. Она совсем недавно подправляла плечи.

— Значит, рукава от другого плаща.

Канцлер устало пожал плечами.

— Даже если и так, что нам это дает? Предположим, он отрезал рукава от плаща Касалла и бросил их в сточную канаву. Потом отрезал какие-то другие рукава и подсунул их нам. Вопрос, что нам это дает? Это наверняка не то, что не едино, тут что-то другое.

Неожиданно Штайнера охватила усталость. Возможно, канцлер прав, а он совершенно напрасно ломает себе голову. Не исключено, что он на ложном пути. Он с трудом встал, попрощался, один из монахов проводил его до ворот. От теплого дождя ему стало легче, он воспрял духом.

Штайнер остановился и посмотрел вверх. За его спиной в монастырской стене закрылась калитка. И он остался на улице один. Всего в нескольких шагах отсюда валялись рукава, а если свернуть в переулок в сторону Святой Урсулы, то будет его дом, перед которым лежал Касалл. Штайнер пошел вниз по улице. Слева снова ограды, за ними сады и огороды. Человек, тень которого видел ткач, должен был перелезть через одну из этих оград. Но как же все было на самом деле? Убийца лишил Касалла жизни, оставил его на том же месте, отрезал рукава, разбросал одежду, присовокупив туда же книгу, пергамент он наверняка принес с собой уже готовым. Крики Касалла о помощи разбудили спящих, в этот момент убийца еще должен был находиться на улице. Когда мастер открыл дверь, тот как раз убегал. Никто его не преследовал, вместо этого наткнулись на рукава и книгу. И все равно, почему же после убийства у него оказалось достаточно времени, чтобы раскидать вещи? Сколько минут на это нужно? Пять? Десять?

Что не едино, чего они не видят? Штайнер настолько погрузился в мысли, что чуть не прошел мимо дома. Покачав головой, развернулся и достал из кармана ключ.

Магистр стоял за кафедрой. Перед ним на маленьких скамеечках сидели студенты, а на длинных скамьях — лиценциаты и бакалавры, если в этот момент была не их очередь диктовать. Сейчас отрывок из «Суммы теологии» читал Якобус. Он произносил слова медленно и отчетливо, указывая номера параграфов, знаки препинания и большие буквы, чтобы студенты могли записать без ошибок. Затем он перешел к выдвинутым Фомой Аквинским доказательствам существования Бога; похоже, сам Бог отнесся к данному занятию благосклонно: через оконное стекло прямо на середину страницы упал луч солнца.

«Существование Бога можно доказать пятью способами. Самый первый и верный способ проистекает из движения…»

И так продолжалось вплоть до пятого доказательства. Студенты, склонив головы, усердно записывали. Потом Якобус сделал паузу и передал книгу одному из лиценциатов, который продолжил чтение.

Лаурьен поднял голову. От долгого писания рука затекла, шея болела, потому что приходилось сидеть с постоянно склоненной головой, спина ныла от неудобного сидения на скамье. От скользящих по бумаге перьев в комнате стоял скрип. Лиценциат, говорящий в нос монотонным голосом, добрался до комментария к прочитанному. Лаурьен опустил голову на руки и закрыл глаза.

«Он спит, — подумал Штайнер, только что открывший дверь и заглянувший в зал. — Болезненный юноша, но способный. Мне следует о нем позаботиться, теперь, когда Касалла больше нет. Кто же дает ему paedagogicum?»

Он вошел на цыпочках и прислонился к стене. Рядом стоял один из бакалавров.

— Кто сейчас с ним занимается? — прошептал Штайнер, подбородком указывая на усталого молодого человека.

— Пока никто. Я думал, что лучше всего подойдет Ломбарди. Ведь он живет в схолариуме. И ему, бедняге, совсем не помешает лишняя пара пфеннигов.

Штайнер посмотрел на говорившего с сомнением, но не возразил, а выскользнул в коридор, где гулял холодный ветер, который тут же забрался к нему под плащ. Ломбарди? Читая лекции, он должен придерживаться устава. Как и что читать, как долго и с какими комментариями на каком занятии — все определено уставом. Даже ответы на вопросы, и те оговорены. «Так можно научить даже осла», — весело подумал Штайнер. Лично он бы с удовольствием внес в процесс обучения чуть больше самостоятельности. Но ведь Ломбарди будет давать уроки Лаурьену один на один, без свидетелей… Штайнер не доверял Ломбарди ни на грош. Его отец родом из Берна, у матери какое-то поместье в Бретани. И кроме того, он явный приверженец Оккама [27], и это в университете, который считает своим долгом представлять точку зрения Фомы Аквинского.

Штайнер остановился. Здесь, во внутреннем дворе, ветер свистел еще сильнее. «Это же полная чушь, — Штайнер призвал себя к порядку. — Нельзя подозревать человека только потому, что он сторонник другого мнения. Да и в чем подозревать? Что он вобьет чушь в голову Лаурьена?»

— Господин магистр… на два слова…

Штайнер обернулся. Сзади, придерживая полы плаща, стоял Теофил Иорданус; его голый череп блестел, вид у него был расстроенный.

— Иорданус? Что такое?

— Ничего хорошего. Возникло подозрение…

Иорданус казался очень смущенным.

— В тот вечер мы все были в пивной, вы же помните, и все мы назначили друг друга свидетелями — один за другого. Но сейчас кое-кто говорит, что магистр Ломбарди примерно на полчаса уходил…

Ломбарди? Штайнер удивленно воззрился на Иордануса. Ведь он только что думал о Ломбарди! Но не в этой связи.

— Уходил из пивной?

— Да. Магистр Рюдегер вспомнил, что Ломбарди неожиданно исчез. Как дух, не прощаясь, а около одиннадцати материализовался снова. Его не было с нами целых полчаса.

Штайнер засмеялся:

— Как дух? Возможно, у него возникла самая естественная надобность.

— На полчаса? Не может быть! Когда Рюдегер это сказал, я тоже вспомнил. Точно, некоторое время Ломбарди на месте не было.

Штайнер попытался восстановить события, но тут внезапный порыв ветра добрался до маленькой статуи Девы Марии, стоявшей в нише на крытой галерее, и задул свечу перед Богородицей.

— Мне очень жаль, но я этого не помню. Знаю только, что он там был, а если и уходил на полчаса, то я этого не заметил.

Теофил Иорданус побледнел и тихо сказал:

— Но было бы хорошо, если бы вы заметили.

— Было бы, но тут ничего не поделаешь. А еще кто-нибудь заметил?

— Только те, кто сидел в непосредственной близости от Ломбарди.

Штайнер кивнул. Это объясняет, почему он ничего не мог вспомнить, — ведь он сидел на другом конце стола.

— Я с ним поговорю, — сказал он и похлопал Иордануса по плечу.

Штайнер покинул коллегиум и заспешил в сторону рынка.

Пока студенты были на лекции, в схолариуме дела шли своим чередом. Служанки готовили, стирали и мыли, подметали полы и приносили дрова, чтобы разжечь огонь. Они шутили со Штайнером, потому что в нем было что-то доброе, отцовское, он совсем не похож на карлика, который руководит схолариумом со всей строгостью и требует дисциплины. Сейчас тот сидел в одиночестве в рефекториуме и пил пиво. Увидев приближающегося Штайнера, он смущенно отставил кружку в сторону и поднялся.

27

Оккам, Уильям (ок. 1285–1349) — английский теолог и ученый-схоласт, крупнейший представитель номинализма, один из лидеров схоластической оппозиции томизму.