Котелок дядюшки Ляо

В общем, узнали мы с ним друг друга сразу и потом много часов провели вместе, гуляя, а потом провожая друг друга. Вопросов, естественно, больше было у меня, потому я сразу и взял нить разговора в свои руки. А меня больше всего интересовали занятия крымско-татарским языком, о преподавании которого у любезной пани из департамента по делам остались столь прекрасные впечатления. Я спросил:

— Почему именно крымско-татарский? Почему не казанско-татарский, не ногайский, не каракалпакский, в конце концов? Ведь среди ваших предков можно найти и тех, и других, и третьих?

Каракалпакский он отверг сразу. Хотя и зря, с моей точки зрения. А изучение крымско-татарского, оказалось, было традицией. Еще в царское время люди, желавшие получить исламское образование, ездили в Крым. Еще чаще, правда, в Турцию. Эти оба языка очень похожи. Но учителя турецкого найти труднее. Кроме того, как бы это сочеталось с татарским именем народа? И учительницу выписали из Узбекистана, где по несчастливой судьбе очутилась значительная часть крымских татар. Учительница, очень квалифицированная и трудолюбивая, сразу взялась за дело. С учениками оказалось сложнее. На первое занятие пришло человек двадцать, в основном интеллигенция.

Ко второму, когда большая часть обучаемых с грустью убедилась, что разница между татарским и белорусским очень велика, пришло уже человек пять.

— А к третьему?

— Как, разве вы не знаете? Третьего не было. Учительницу в Вильнюсе не прописали, надежд на жилье никаких, а тут в Симферополе в пединституте открыли кафедру крымско-татарского языка, и ее пригласили туда. С гарантией жилья. Она запаковала чемоданы и уехала. Я ее понимаю. Жаль, конечно.

Реальность, увы, вступила в непримиримое противоречие с идиллией отчетов департамента.

— А как вы думаете, зачем вам крымско-татарский?

Алас ответил вопросом на вопрос:

— А вам не смешно, что мы не знаем родного языка?

Я парировал тоже вопросом:

— На каком языке вы говорите с вашей мамой?

— На литовском.

— А с сыном?

— Тоже на литовском.

— Так разве это не ваш родной язык?

— Родной, конечно. Но с тещей и бабушкой я говорю только по-польски.

Не решаюсь на обобщения, но мне кажется, что родной язык каждого человека — тот, на котором он думает, говорит с родителями и детьми. Народ, перешедший на другой язык — а это отнюдь не редкость в истории, — как правило, уже не отказывается от него. Ирландцы, к примеру, сколько ни старались заменить воспринятый большинством народа английский исконным гэльским, так и не смогли это сделать. И это при том, что по-гэльски говорят в западных графствах и на островах. Ливанские христиане собирались отказаться от арабского и перейти на язык богослужения — арамейский. Не вышло. И не только потому, что эта идея бродила лишь в головах местных интеллектуалов. Ну, скажите, разве крестьянин где-нибудь в горах Антиливана в один прекрасный день, выйдя из дому и услышав вопрос соседа на простом и понятном арабском языке, только не разведет руками: «Не понимаю, мол. Мой твой не понимай. Говори-ка на красивом исконном нашем арамейском, на котором священник в церкви так благозвучно молится».

Приводят, правда, в пример восстановление иврита в Израиле. Но там собрались люди со всех концов света, которым нужен был общий язык, а изучение иврита входило всегда в строгие правила еврейского религиозного воспитания. Зато с давним соседом по местечку точно говорили не на столь библейски звучном, зато более родном языке идише.

А здесь — из Слонима, Докшиц, Сороктатар, Узды, Ряйжяй — соседи никуда и не разъезжались.

Все эти соображения я изложил Аласу. Он в принципе согласился, но все же заметил, что татарский знать надо. Для самообразования и чтобы с татарскими татарами общаться, а также с другими тюрками и единоверцами. С этим я спорить не мог.

Впрочем, мы и не спорили: каждому вольно было изложить свою точку зрения. Зашел разговор об именах.

— Чисто мусульманские имена здесь дают редко. Но бывает. А чаще имена такие же, как у всех, но у них есть мусульманский аналог, как у нас считают. Адам, например, это и у мусульман Адам. Йонас — это вроде Юнуса. Стяпас и Степан — это вроде Мустафы. Я вот Алас, это все равно что Александрас, ну, можно считать, что Али.

— А вот вы в армии служили под Москвой. Люди слышали ваше имя — Алас Баранаускас, и для всех оно звучит как литовское…

— Для литовцев тоже. Вот Ридзванявичус — это они понимают, что татарское…

— …Звучит как литовское. А потом узнают, что вы по пятому пункту — татарин. Как они это воспринимали?

Алас засмеялся:

— Ну да. Объяснять пришлось. Мало ведь кто о нас знает. Отношения отличные были и с русскими, и с казанскими татарами, те очень даже интересовались, среди них много интеллигентных ребят.

Лицо его на мгновение омрачилось.

— Но вот среди узбеков такие были… Не мусульмане, а просто фанатики какие-то…

Меня осенила догадка. В конце концов, сам служил и представляю себе все коллизии армейской жизни, регулярной в своем однообразии: подъем, занятия, наряд, кино в конце недели. Баня…

Я спросил как мог деликатнее:

— Алас, а вы обрезаны?

Он посмотрел на меня с неприязненным удивлением:

— Да вы что? От этого варварского обычая мы отказались уже лет сто назад!

Я понял, что ислам претерпел значительные изменения на землях бывшего Великого княжества Литовского…

Должен сделать маленькое отступление, чтобы объяснить свою позицию. Различные соображения, приводимые мною, выражают только мои мысли и никоим образом не являются истиной в последней инстанции. Может быть, более того — есть совершенно иной взгляд на проблему малых этнических групп. Вопрос того, кем люди себя считают, зависит только от них и есть часть их этнического самосознания. Но в конце концов, если задача (в том числе этнографическая) имеет варианты ответов, я тоже имею право на свой вариант.

Не такая уж редкость в этнографии, когда группы того или иного народа, которые происхождением связаны с совершенно другим народом, помнят об этом, сохраняют некоторые особенности в быту и религии, именах или способе жизни. И зачастую возникает вопрос: кто же они? Сейчас и здесь.

Размышления об этом напомнили мне другую встречу в месте, далеком от Литвы, с людьми, древняя история которых, однако, пересекалась с татарами, Польшей, Литвой.

Дело было в Будапеште. Мне много раз приходилось бывать там, и я уже считал, что хорошо знаю город, хотя и понимал, что иноземцу свойственно принимать многократные хождения по одним и тем же местам за знание города. Всегда, естественно, оставались уголки, случайное открытие которых доставляло огромное удовольствие. В плоском Пеште таких уголков оказалось меньше, зато холмистая Буда с узкими и крутыми улочками все время преподносила что-то неожиданное.

Той осенью меня пригласили прочитать несколько лекций об угро-финских народах СССР на курсах синхронных переводчиков при университете имени Этвеша Лоранда. Курсы помещались в Буде, к месту занятий меня подвозил знакомый преподаватель, но он оставался на работе, и после лекций я возвращался, не торопясь, пешком, каждый раз стараясь выбирать новый маршрут. Как-то завернув на соседнюю улицу Орлаи, я обратил внимание на странный дугообразный портал из желто-розового песчаника у дома в глубине двора за оградой. Рядом сверкала стеклом модернистская постройка и над ней — крест. Подойдя к ограде поближе, я с удивлением увидел, что по дуге портала вырезаны армянские буквы. Прочитать я их не мог, но и сомнений не оставалось: буквы были действительно армянские. А у калитки прикреплена была медная табличка, гласившая, что здесь, на улице Орлаи, 17, находится армянская часовня. Я нажал кнопку звонка.

Через пару минут появилась немолодая женщина в рабочем халатике и вопросительно взглянула на меня.

— Барэв дзеес, — поздоровался я, исчерпав запас своих армянских слов ровно на одну треть.