Страница 41 из 56
Поскольку миссис Модхав стала британкой лишь год назад, она не смогла совладать со своим любопытством и, послушав речь покупателей, спросила с сильным гуджаратским акцентом:
— Простите, джентльмены, на каком это языке вы разговариваете?
Дэвис-второй хотел уже осадить иммигрантку, но Дэвис-первый его опередил:
— А как вы думаете?
— Поговорите еще, — попросила миссис Модхав, чтобы сделать заключение, и, вежливо качая головой, сосредоточенно вслушалась. — Это, очевидно, азиатский язык, — заключила она и, чтобы смягчить приговор, добавила: — Очень красивый.
Сделав это умозаключение, миссис Модхав окончательно решила, что имеет дело с такими же пришельцами, как она сама, и назидательно подняла палец:
— Но вам обязательно надо хорошо знать английский, без английского здесь никуда. Мне было легче, у нас в Индии все говорят по-английски. А откуда вы приехали?
Но этого оба Дэвиса уже не выдержали и ринулись к выходу, буркнув: «Из Китая, естественно!»
…Отдадим должное интуиции миссис Модхав, не имевшей филологического образования. Уже в Москве я получил от Хью Дэвиса кассеты с лингафонным курсом уэльского языка. Среди людей, которым я давал их прослушать, был филолог из Йемена, по имени Абд-аль-Азиз. Когда его попросили определить, что за язык, он, вслушавшись, сказал:
— Кажется, азиатский.
Послушал еще и спросил:
— Не семитский ли? Нет, это не иврит, ни слова не понятно…
Но тут диктофон стал считать по-валлийски: «Ин, ду, три, пыдвар, пимп, хьхьвихьхь», и Абд-аль-Азиз с облегчением заключил:
— Индоевропейский.
И был прав. В отличие от миссис Модхав он — квалифицированный филолог.
Школа была как школа, и то, что дети в ней говорили по-валлийски, было столь же естественным, как японский язык в токийской школе или русский в московской. С той лишь поправкой, что в Токио или Москве никто не спросит, что это за язык, когда на нем заговорят на улице или в магазине. И конечно же, все дети говорили на двух языках, английский для них не менее родной, чем наречие предков.
В одном классе учитель представил меня, не упустив при этом возможности проверить знания и развитие обучаемых:
— Дети, — сказал он, — этот джентльмен приехал из очень большой страны. Как вы думаете, откуда?
Взметнулся лес рук.
— Америка! — кричали дети.
— Африка!
Все-таки они были еще маленькие — семи-восьмилетки.
— Бразилия!
Нужное, однако, не пришло на ум никому, что можно отнести на счет редкости появления наших земляков в долинах Уэльса. Я решил помочь.
— Можно я подскажу по-английски? — спросил я учителя. — Ребята, название этой страны начинается на Р.
И тут одна девочка просто рванулась с вытянутой рукой из-за парты так, что блузка выскочила из юбчонки. Она была в восторге от того, что догадалась первой, и боялась, что ее не заметят.
— Рыйтал! — крикнула она.
Учитель и Хью засмеялись:
— Нет, Рушья.
Дети загалдели, повторяя на разные лады «Рушья», «Рушья», а один мальчик поднял руку. Он сказал мне по-английски:
— У вас столица — Москва.
Это был умный мальчик. Я с благодарностью потрепал его по затылку.
Педагог счел нужным внести ясность:
— Они ведь еще не учат географии. И пожалуйста, не обращайте внимания на это «Рыйтал».
— О чем разговор, а что это за страна такая?
— Да Италия, но «Рыйтал» выговаривают дети и малограмотные. Надо говорить: ыр Итал. Это бы вы сразу поняли.
И все-таки оказалась в этой школе одна весьма необычная вещь. Когда мы уходили, во дворе толпились родители, приехавшие за детьми, и до нашей машины мы шли рядом с двумя мамами и двумя мальчиками. Что-то задело мне ухо, и, вслушиваясь, я вдруг сообразил: мамы говорили между собой по-английски, а ребята болтали по-валлийски.
Заметили? — спросил Хью в машине. — Такое здесь встречается часто. Старшие не знают языка. Иногда это даже просто англичане. Смешанная семья, например. Интеллигенция старается возродить язык. А у многих интеллигентных англичан есть какой-то комплекс вины за то, что уэльский язык оказался в загоне. Особенно у тех англичан, у которых жена или муж — уэльсцы.
— А кто всего меньше ценит ваш язык? — спросил я с возникшим к этому нюансу интересом, ибо кое с чем подобным я встречался у нас. — Я имею в виду местных.
— А! — махнул рукой Хью. — К сожалению, рабочие и служащие в первом поколении из деревни. Помнят, как им мешало в городской карьере скверное знание языка Шекспира, и боятся за будущее детей. Хотя сами предпочитают с женами говорить по-валлийски, но стоит им услышать, что дети говорят на том же языке, могут и наказать за это. Сейчас мы начинаем его пропагандировать в доступной форме. Прежде всего говорим: английский у детей родной, за него уже бояться не надо, позаботимся теперь о нашем…
…Каждый раз, когда я сталкивался с подобным, мне вспоминался знакомый селянин, переселившийся в республиканский столичный город. На вопрос, отчего это он з ридною мамою говорит по-русски, отвечал:
— Та знаетэ, оно какси культурн е е…
Это и еще много чего рассказал я на вечерних курсах уэльского языка, где меня попросили выступить. Я не готовился, и доклада не было, но, очутившись в близком для меня обществе местных любителей языка и народной культуры, говорил свободно. Был просто разговор с милыми и знающими людьми: давно замечено, что тот, кто интересуется своей культурой, хорошо знает и чужую. Или по крайней мере, искренне интересуется. А здесь всех интересовало сожительство мирового, развитого, богатого языка и языков, имеющих, так сказать, локальное значение.
Об удушении всех других — кроме русского — языков у нас обожают сейчас писать освоившие модную тему публицисты из яростного племени впервые открывающих для себя отчие горы и долы. «Где он, этот язык, — тоскливо спрашивают они, заранее зная ответ, — язык, на котором писал великий (проставить имя и место)?»
Решусь сказать, что удушения не было.
В сущности, не нужна никакая государственная политика запрещения языков. Сложные вопросы престижности одних языков и непрестижности других решают сами люди, руководствуясь неписаными, но всем понятными соображениями. Дело не в одной пресловутой командно-административной системе, она виновата в данном случае лишь в том, что держала все в одной — своей — руке и раздавала всем сестрам по серьгам, в соответствии с ею же утвержденными размерами уха и качества серег.
Меняется и расширяется мир. Меняется и сужается сфера применения языка, такого домашнего и надежного в родном селении, районе или даже республике. И практичные люди отправляли своих детей в русские школы, чтобы облегчить им дальнейшую карьеру, — свой язык и так будут знать.
Другое дело, когда люди понимают ценность для себя родного языка. Есть в Дагестане селение Уркарах, где говорят по-уркарахски. Язык этот вряд ли станет когда-нибудь языком межнационального общения, скорее, его не будут употреблять даже для межаульного. Но он имеет не меньше прав на существование, чем русский, английский или китайский.
«Кому он нужен?» — спросят, боюсь, многие. Да самим уркарахцам. Разве этого недостаточно?
Но сберечь его могут только сами уркарахцы. И никто больше.
И так же любые другие языки.
…Поиски кельтов. Каких бы кельтов мы ни искали, мы ищем самих себя и свои заботы. И всегда их находим…
Потом я остался на занятия. Группа была маленькая — пенсионеры супруги Фишер, Джонс-журналист и Джонс-инженер. Преподавательница сразу включила меня в учебный процесс, и я вместе с Фишерами и Джонсами с аппетитом повторял фразы типа: «Мне нужно идти на работу».
Джонс-журналист собирался в командировку в Нюрнберг.
— А по-нашему? — спросила учительница.
— А’Мхурнберг, — отвечал Джонс, изменив согласно грамматике начало слова, и все посмотрели на меня с сочувствием. Все-таки они все были уэльсцами.