Страница 17 из 24
Я могу видеть тебя спящей и воображать, что всю ночь поправляю сбившееся одеяльце, прихожу в темноте услышать твое дыхание, прикоснуться к тебе ладонью, чтобы почувствовать, как поднимается и опускается твоя грудь, зная: что бы ни случилось, раз ты живешь, все в мире хорошо.
Помню все до единого ласковые имена, какими я когда-либо тебя называла: мой цыпленочек, моя тыковка, драгоценная голубка, прелесть, чудо, крошка, солнышко…
Мне понятно, почему у евреев и мусульман для обозначения Бога существует девятьсот имен: невозможно одним коротким словом обозначить любовь.
Я заморгала, чтобы прояснить зрение, и стала писать быстрее, не осмеливаясь задержаться в поисках нужных слов, потому что тогда, возможно, не смогла бы писать вовсе.
Я помню о тебе все: от нежного золотого пушка на твоей головке, когда тебе и было-то несколько часов от роду, до ногтя на большом пальце ноги, сломанного в прошлом году, когда ты, разругавшись с Джереми, пнула дверь его пикапа. Боже, сердце разрывается при мысли о том, что сейчас все прекратится: возможность видеть тебя, следить за тобой, замечать все малейшие изменения. Я так и не узнаю, когда ты перестанешь обкусывать ногти (если вообще перестанешь), не увижу, как ты станешь выше меня ростом, как у тебя полностью сформируются черты лица.
Я всегда буду помнить, Бри, всегда.
Наверное, на земле нет больше никого, кто бы знал, как выглядели сзади твои уши, когда тебе было три года. Я обычно сидела рядом с тобой, читая стишки "Рыбка раз, рыбка два" или «Три сердитых козлика», и видела, как твои ушки розовеют от удовольствия. Твоя кожа была такой чистой и нежной, что при любом прикосновении на ней оставались отпечатки пальцев.
Я говорила тебе, что ты похожа на Джейми. Конечно, что-то тебе досталось и с моей стороны — возьми в коробке фотографию моей мамы и маленькие черно-белые снимки бабушки и прабабушки. Сама увидишь: у тебя такой же чистый, широкий лоб, как у них; у меня такой же. Но от Фрэзеров тебе досталось немало. Думаю, ты надолго сохранишь привлекательность, если будешь заботиться о своей коже.
Заботься обо всем, Бри. О, как мне хочется, как хотелось, чтобы я могла заботиться о тебе всю жизнь! Но я не могу, я должна или остаться, или уйти. Поэтому позаботься о себе сама — ради меня.
Слезы вовсю капали на бумагу, и мне пришлось остановиться и промокнуть их, иначе письмо невозможно было бы прочесть. Я утерла лицо и продолжила.
Ты должна знать, Бри, я не жалею об этом. Несмотря ни на что, не жалею. Сейчас ты немного представляешь себе, как одинока я была столь долгое время без Джейми. Но если цена этой разлуки — твоя жизнь, то ни я, ни Джейми ни о чем не сожалеем. Уверена, он не против того, что я сказала это от его имени.
Бри… ты моя радость. Ты замечательная, прекрасная… И я сейчас слышу, как ты в ответ на это раздраженно замечаешь: "Ну конечно, ты так говоришь, потому что ты — моя мама". Но я на самом деле так думаю.
Бри, ты для меня ценнее всего на свете. В своей жизни я много чего повидала и понаделала, но важнее всего в ней была любовь к твоему отцу и к тебе.
Высморкавшись, я потянулась за следующим чистым листом бумаги. Я все равно не могла выразить все свои чувства, но написать письмо казалось лучшим из того, что было в моих силах. Но что я могла добавить такого, что пригодилось бы в жизни, во взрослении? Чему такому, что стоило бы передать ей, я научилась сама?
«Выбирай таких мужчин, как твой отец. Как оба твоих отца», — написала я и покачала головой, ибо трудно было представить себе двух менее похожих людей. Но, подумав о Роджере Уэйкфилде, я оставила эти слова.
«Но уж если выбрала мужчину, не пытайся изменить его, — добавила я уже с большей уверенностью. — И что еще важнее, не позволяй ему пытаться изменить тебя. Он все равно не сможет, но мужчины всегда пытаются».
Я прикусила кончик пера, ощутив горький привкус индийских чернил, и приписала под конец самый лучший совет, который сама усвоила, став взрослой:
Держись прямо и постарайся не толстеть.
Всегда любящая тебя мама.
Плечи склонившегося над ограждением Джейми дрогнули, не знаю уж, от смеха или от чего-то другого. Его белая рубашка отражала лунный свет, а голова вырисовывалась темным силуэтом. Наконец он повернулся и притянул меня к себе.
— Думаю, у нее все будет хорошо, — шепнул Джейми, — Потому что не так уж важно, что за несчастный олух был ее отцом, главное, что ни у одной девчонки не было лучшей матери. Поцелуй меня, англичаночка, и поверь мне: я не променял бы тебя на целый мир.
Глава 43
ФАНТОМНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ
Фергюс, мистер Уиллоби, Джейми и я с самого отплытия из Шотландии внимательно следили за шестерыми контрабандистами, однако ни за кем из них не было замечено и намека на подозрительное поведение, и по прошествии времени мои опасения стали ослабевать. Но некоторая настороженность в отношении их всех, кроме Иннеса, сохранялась. До меня наконец дошло, почему ни Джейми, ни Фергюс не принимали его в расчет как возможного предателя: будучи одноруким, он никак не смог бы придушить на дороге акцизного служителя.
Иннес отличался чрезвычайной сдержанностью. Шотландцы вообще не склонны к излишней болтовне, но он был неразговорчив даже по их меркам. Поэтому меня не удивило, когда как-то поутру я застала его скорчившимся за крышкой люка со страдальческой гримасой на лице.
— Что-то болит, Иннес? — спросила я, остановившись.
Он удивленно охнул и выпрямился, но тут же скорчился снова, а худощавее лицо покраснело оттого, что его раскусили.
— Пойдем со мной, — предложила я, взяв его за локоть.
Иннес затравленно огляделся, словно в поисках спасения, но я твердо направляла его, чуть сопротивлявшегося, но не возражавшего вслух, назад, к своей каюте, где заставила снять рубаху и лечь на стол для осмотра.
Пальпируя его тощий волосатый торс, я нащупала плотную, гладкую массу печени с одной стороны и слегка раздутый изгиб желудка — с другой. Перемежающийся характер болей, то заставлявших его извиваться, как червяк на крючке, то отпускавших, подсказал мне, что, скорее всего, причиной его страдания является банальный метеоризм, но догадку следовало проверить.
Я прощупала попутно желчный пузырь, проверяя, не имеет ли место острый приступ холецистита или воспаление аппендикса, при этом мысленно видела брюшную полость вскрытой, со всем сложным комплексом жизненно важных органов. В действительности вскрытие полости оставалось рискованным делом даже при наличии современных средств анестезии и антибиотиков. Конечно, я понимала, что рано или поздно столкнусь с такой необходимостью, но искренне считала, что чем позже, тем лучше.
— Вдох! — скомандовала я, держа ладони на его груди и видя мысленным взором, как розовеет зернистая поверхность здорового легкого. — Теперь выдох.
С оттоком воздуха цвет становился бледнее, приобретая голубоватый оттенок. Дыхание было ровным, не прерывистым, без хрипов. Я потянулась за одним из плотных листов веленевой бумаги, которые использовала в качестве стетоскопа.
— Когда вы в последний раз опорожняли кишечник? — спросила я, скатывая бумагу в трубочку.
Под моим пристальным взглядом физиономия шотландца приобрела цвет свежей печенки. Он пробормотал нечто невразумительное, из чего разобрать удалось лишь слово «четыре».
— Четыре дня назад?!
Я пресекла его попытки удрать, надавив ладонью ему на грудь и прижав к столу.
— Спокойно! Я только прослушаю вот здесь для большей уверенности.
Сердечные шумы были нормальными: я слышала, как методично, в правильном ритме и с правильным звуком открываются и закрываются клапаны. Собственно говоря, диагноз я поставила с первого взгляда, но сейчас в дверь просовывались головы любопытствующих приятелей больного, и я для пущей важности переместила трубку стетоскопа ниже, прослушивая звуки кишечника.