Страница 57 из 60
— Шуваль! Шуваль!..
Все согласились, что пахнет именно оттуда, но никто почему-то никак не решался вступить во двор.
Тут я увидел, что Натали сидит на переносной скамеечке и подстригает розовые кусты. Судя по этому, у них в доме вроде все было спокойно, поэтому я все-таки решился открыть ворота и войти. И, входя слышал, как со стороны горы пробивается и сюда собачий вой.
— Странные дела творятся у нас в Ренн-лё-Шато, — проговорил мявшийся у ворот старик Шарль.
Ах, если бы вы знали, дорогие мои соседи, до какой степени странные!..
В дом кюре вносят гроб
Она не сразу заметила меня. Сидела на своей скамеечке и с какой-то странной застывшей на губах отрешенной улыбкой подстригала очередной куст.
Эти розовые кусты, кстати, тоже были странные. Где вы видели, чтобы даже в теплом Лангедоке розы цвели в январе? Уж не знаю, где такие розы добыл преподобный – небось там же, где своих ягуаров и гиен.
Наконец она увидела меня и оторвалась от своего занятия.
— А, это вы, Дидье… — сказала она, глядя на меня все с той же застывшей улыбкой. — Зачем надо держать садовника, если я сама подстригаю кусты?
— А куда делся ваш садовник? — спросил я.
— Не знаю, — пожала она плечами. — Сегодня рано утром куда-то сбежал. Сказал, чтобы мы себе нового садовника подыскивали. Говорит, запах тут какой-то, которого он не выдерживает. Даже не потребовал жалования. Быстро собрал вещи и сбежал. Что за запах ему примерещился, не знаю. Вы, Дидье, чувствуете тут какой-нибудь запах?
Боже, о чем она спрашивала?! Я ничего не ответил, хотя сам изо всех сил крепился, чтобы меня не вывернуло наизнанку от царящего тут смрада. От этого смрада все тут, кажется, притихло. Ветер, гулявший за воротами, не шевелил здесь ни одного листка, птицы молчали на деревьях, покачивались, но не скрипели оконные ставни, беззвучно падали на землю ветки, отстригаемые Натали. Когда же ягуар проурчал не особенно громко, она почему-то сказала:
— Недолго тебе, киска, осталось мурлыкать. — И затем бросила в сторону затихшего зверинца: — Всем вам – недолго осталось…
В эту самую минуту из кустов вынырнула птаха эта диковинная, марабу, — за четверть века у них сменилось штук пять этих самых марабу, причем всех их звали одинаково, Гарун аль Рашид, — залезла клювом в кармашек к Натали и вытащила оттуда монетку. Натали придержала птаху и, поглаживая ее по головке, сказала:
— И тебе недолго осталось, Гарунчик, птичка моя. — Потом снова повернулась ко мне: — Глупо сегодня получилось. Беренжер как раз нынче ждет священника из Каркассона, просил подстричь этот куст – и надо же, именно сегодня садовник что-то себе выдумал про какие-то запахи и сбежал. Так что приходится, видите, самой. — Она еще быстрее стала щелкать садовыми ножницами. — Не каждый же день приезжает священник для исповеди.
— Для исповеди? — удивился я. — К кому?
— К мужу моему, к Беренжеру, — совершенно спокойно, все с той же приклеенной к лицу улыбкой ответила она. — Еще вчера просил вызвать.
— Он что же, болен? — спросил я.
— С чего ты взял? — теперь уже удивилась она. — Твоя тетушка Катрин каждую неделю на исповедь бегает, а по-моему, еще и меня переживет.
А в следующую минуту и сам отец Беренжер в какой-то вовсе немыслимой, красной с черным хламиде появился во дворе. Для своих шестидесяти пяти лет он выглядел превосходно – никаких намеков на брюшко, по-прежнему статен, хорошо сложен. Если бы я не знал, сколько ему на самом деле, вполне мог бы принять за своего ровесника. Но вот смрад от него… Смрад шел такой, что если бы я не прошел через ретельскую тюрьму и через побег оттуда в бочке с дерьмом, то едва ли удержался бы на ногах.
Натали, однако, с улыбкой на губах спокойно продолжала подстригать розовый куст. Оба они явно ничего такого не чувствовали.
— А, это вы, Дидье? — сказал он. — Боюсь, что не ко времени, я как раз жду священника из Каркассона, отца Франциска; впрочем, я вам всегда рад… Кстати, возможно, вы слышали поутру какой-то странный вой? Даже гиена моя перепугалась и молчит как рыба. Не знаете, в чем дело? Неужто волки забрели в наши края?
— Нет, это собаки, — сказал я, не упоминая о причине, об этом смраде, заполнившем деревню.
— Всего лишь собаки? — ничуть не удивился отец Беренжер. — Впрочем, сказано же было там, в моих свитках: "И взвоют псы…"
— Перед концом света? — что-то дернуло меня за язык спросить. Наверно, потому, что эта вонь понуждала думать разве только о грядущем светопреставлении.
— Ну, это было бы слишком, — улыбнулся преподобный. — Хотя – в каком-то смысле… Ведь если уходит из мира всего один человек и меркнет свет Божий в его очах – чем это тебе не конец света? Так что конец света наступает ежедневно и многажды.
— Но не всегда при этом воют псы, — сказал я.
— Ваша правда, Дидье, — согласился отец Беренжер. — Но тут, видите ли, случай особый…
Я так и не понял, какой такой "особый случай" он имеет в виду, да и вообще был не в состоянии думать о его словах после того, что увидел в следующий миг.
Ворота открылись, и четверо мужчин внесли во двор явно очень тяжелый, судя по виду очень дорогой, из полированного черного дерева, с массивными позолоченными рукоятками и огромным золоченым крестом на крышке гроб. А вторая жена кюреМари Денарнан, как за ней в последнее время водилось, здорово пьяная, что было сейчас очень заметно, командовала, высунувшись из окна первого этажа:
— Несите в дом!.. Кто так несет, чтоб вас!.. Туда давайте, в гостиную! Только на лестнице поаккуратней, чтоб вас!.. Не поцарапайте, иродовы дети!
Придя в себя, я проговорил, не осознавая глупости вопроса:
— Что это?..
— Я так полагаю, что гроб, — усмехнулся отец Беренжер. — Мне трудно допустить, что вы впервые в жизни видите такую штуковину.
— Умер кто-нибудь из прислуги? — спросил я, что было, пожалуй, столь же глупо: никогда ни для какой прислуги не заказывают такие дорогие гробы.
Преподобный рассеянно переспросил:
— Из прислуги?.. Нет, при чем тут?.. — И обратился к Натали: — Кстати, где вся прислуга? Я почему-то с утра не вижу никого.
— А никого и нет в доме, — не отрываясь от своего занятия, сказала она. — Все сбежали вслед за садовником. Всем им какой-то запах мерещится.
— Всем что-то мерещится, — нахмурился преподобный и посмотрел почему-то на меня с таким видом, будто именно мне примерещилось все это – и вой псов, и вонища на всю деревню, и гроб этот, вносимый в дом. И добавил, обращаясь к Натали: — Значит, придется вам с Мари накрывать на стол, если отец Франциск после исповеди пожелает отобедать.
У той впервые сошла с губ восковая эта улыбка:
— С Мари? Еще чего! Она же, как всегда, с утра пораньше наклюкалась, всю посуду перебьет.
— Что поделаешь, значит тебе одной придется, — сказал преподобный.
— Ты думаешь, после твоей исповеди отец Франциск так уж сильно захочет есть? — с некоторой долей сарказма спросила Натали.
— Пожалуй, ты права, — согласился отец Беренжер. — Но наше дело предложить – а там уж как пожелает. Надо все же быть гостеприимными.
При этом их разговоре мое присутствие учитывалось обоими не более, чем копошение этого Гаруна аль Рашида в кустах. Чувствуя себя лишним, я пробормотал что-то на прощание, готовый уходить, но отец Беренжер неожиданно меня остановил:
— Постойте, Дидье. Пока священник не приехал, Я кое о чем хотел бы тут с вами переговорить. Прошу вас, пойдемте-ка со мной.
Я последовал за ним.
Когда мы с ним подходили к дому, мужчины, принесшие гроб, спускались с крыльца.
— Преподобный отец, — решился спросить один из них, — часом не протухло у вас в доме чего? Так и тянет на всю деревню.
— Нет, это не тухлятина, — сказал другой. — Просто запах какой-то…
Кажется, отец Беренжер их не слышал, настолько был погружен в какие-то свои мысли, совершенно от всего этого далекие.