Страница 54 из 60
И тут я снова вспомнил этих псов. Да, были, были псы! Значит, вот от чего они так нещадно выли!..
Благословенное утро
( Окончание)
Незнакомец еще что-то хотел сказать, но не успел. Дверь барака распахнулась, впустив метель и лютую стужу, и в барак вошли трое охранников в сопровождении кого-то четвертого, одетого в реглан на меху с генеральскими погонами на плечах.
— Этот, что ли? — спросил генерал, указывая на бесстатейного. Затем обратился к нему самому: — Вы, что ли, под литерой "Ф"?
— Да, кажется, именно такую мне привесили, — отозвался тот.
— Забирайте в машину, — скомандовал охранникам генерал, — поедет со мной.
— А распоряжение? — спросил один из охранников.
Генерал вытащил бумагу с непомерно большой печатью и сунул ему:
— На, читай.
— Лэ Пэ Бе… — начал по слогам читать охранник подпись на бумаге. И вдруг выдохнул с ужасом в голосе: — Берия!.. Да ни хрена ж себе!.. А ну, Авдеюшкин, чего стал?!..
Бесстатейного быстро завернули в несколько одеял и торопливо вынесли из барака.
Не помню, сказал ли он нам "прощайте" напоследок. Вообще кусок памяти вывалился. Потом уже осознал, что, видимо, заболеваю, что у меня страшный жар.
И от этого жара на какой-то миг пришла невесомость и чувство свободы. И такое же чувство свободы вдруг нахлынуло на всех. Ибо был благословенный день. И была весна. А даже колымская весна – это время, когда свобода трогает своим касанием здешнюю вечную мерзлоту.
— Господь с нами, он не оставит нас, Господь! — плакал от умиления Миша-баптист.
— И воскреснет Бог, и расточатся врази Его!.. — хорошо поставленным баритоном выводил враг народа – православный поп. — И да бежат от лица Его ненавидящие Его… Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…
— "…И на черной скамье, на скамье прокурора…" – ликующим от свободы голосом пел единственную, что он знал, песню матерый уркаган Федя Воркута.
— Амнистия!.. Чую – амнистия скоро!.. — выкрикивал забытое, как и время тут за ненадобностью, слово мелкий урка Палёный.
— Братцы, я вспомнил, я вспомнил!.. — завопил из угла барака считавшийся безумцем, не помнящим имени своего, инженер-путеец. — Вспомнил! Мы назвали вторую дочь Конкордией!.. — И дальше с таким же восторгом произнес вовсе непонятное, чудом воскресшее в колымской мерзлоте: — Братцы! Еще вспомнил! По теории Эйнштейна, время относительно! Оно способно растягиваться, когда ты находишься в движении, ибо оно растягивается пропорционально минус первой степени из квадратного корня от единицы минус "вэ" квадрат, деленной на "це" квадрат!
И хотя никто не понимал его – эти слова уже не воспринимались как бред безумца. Это тоже была она, свобода!
И почуявшие воздух свободы жирные колымские вши зашагали по нашим телам колоннами. Весь барак чесался – но как-то весело, без угрюмых матюгов, ибо и в том все почувствовали свободу – пускай даже эту, вызывающую зуд.
А Пьер, бедный мой старенький Пьер, которому было под восемьдесят, вдруг начал совершенно невесомо, как моль, порхать над нарами и выкрикивать, мешая русский с почти забытым французским:
— Je suis le prince! Par hasard j'ai été emporté de mon palais! Я свободнее вас всех. Я улечу туда, когда захочу. Vive la liberté! Regardez, regardez, comment je sais voler! [58]
Его как-то весело пытались поймать, но он с необычайной легкостью упархивал ото всех, не переставая повторять, что он принц, ветром унесенный из дворца и при каждой неудаче его поймать восклицая: "Vous ne n'attraperez pas! Vive la liberté!" [59]
А вместе с ним порхал по бараку освободившийся из объятий вечной мерзлоты, давно сдавившей его прах на скосе у реки, херувим Двоехоров и тоже с криком: "Свобода! Я свободнее всех вас, ибо не обременен телом. C'est la liberté supérieure!" [60]– парил над нарами, иногда зависая над моей спиной, но я не боялся, не боялся его! Ибо я тоже был свободен – в том числе и от страха перед своими друзьми, неважно в чьей руке мог бы оказаться стилет.
И только отец Беренжер, точнее прах его, восседал на своем странном троне и, не в силах двинуться, наблюдал застывшими глазами это кружение.
Поль попытался прервать полет Пьера, ухватил его за подол бушлата, но тот, на миг зависнув над ним в воздухе, нанес ему невесть откуда взявшейся дубинкой такой основательный удар по голове, что тот мигом безмолвно затих на нарах, а сам Пьер, вырвавшись, полетел дальше с криком: "Pourquoi élés-vous couchés? Ne voyez-vous pas que c'est magnifique de voler?" [61]
И тут возлетели все остальные, даже враг народа поп, даже грузный Федя Воркута. Даже скрючившийся, с неразлучной заточкой в руке Жиган – и тот летал. И летал безумный путейский инженер, выкрикивая какие-то свои никому тут непонятные формулы. Они порхали, как бабочки в каком-то немыслимом хороводе. Ибо подступала весна, и был благословенный Богом день.
И только я да пристукнутый дубинкой Поль оставались лежать на нарах. И прах отца Беренжера со своего трона мертвыми глазами смотрел на нас.
И я понимал… После того, что сказал четвертый бесстатейник, в отличие от нас троих еще и безымянный, обозначенный только литерой – о да, после этого я, кажется, понимал, что с нашим преподобным когда-то произошло.
Но в ту минуту и думать об этом не хотелось, наблюдая за всеобщим порханием…
Задумаюсь еще. Будет время. У тебя еще впереди твое Чистилище и твой Рай, Диди.
Неужели это был Поль?
Не знаю, сколько времени прошло, день или два. Очнулись мы с Полем в лазарете почти одновременно – он приходил в себя после удара дубинкой по голове, а у меня уже понемногу спадал жар, и только если я прикрывал глаза, казалось, что все еще вижу кружение под потолком барака свободных, как мотыльки, людей.
Мы лежали на настоящих простынях, о существовании которых давно забыли оба. Они были измяты и грязны, напоминая о том, что из ада мы далеко не ушли, но уже то, что существовала эта не Бог весть какая прослойка между нами и нарами, вселяло ощущение едва ли не уюта.
— Помнишь, что говорил тот, с литерой "Ф", про Орден? — спросил Поль.
Да, что-то он такое, безусловно, говорил, но что именно, я успел позабыть уже – больше думал об отце Беренжере и, кажется, что-то уже в самом деле понимал. Впрочем, в той давнишней записке за подписью "К" – в ней тоже было про некий Орден. Я вдруг отчетливо почувствовал холод стали где-то между лопатками.
— Про Орден, который всегда знал о деспозинах, — напомнил Поль.
Я спросил:
— По-твоему, он действительно существует?
— По крайней мере, существовал до недавнего времени, — сказал Поль. — Великое братство, умевшее хорошо хранить свою главную тайну.
— И ты в это веришь?
Вместо ответа Поль извлек невесть откуда слишком хорошо для этих мест сделанную заточку с перламутровой рукояткой и какими-то надписями на клинке:
— Смотри…
Это была вовсе не заточка, а старинный, превосходной работы стилет. Тот самый стилет, — я в этом уже не сомневался. Как его удалось пронести через все круги ада, один Бог ведает. Надписи были выполнены на том же древнем языке, что и те, которые когда-то я видел на поясе у отца Беренжера.
— Древнееврейский? — спросил я. Спросил без страха, ибо страх, оказывется, исчезает, если знаешь, от кого ждать удар. А я знал, теперь я знал своего ангела-убийцу, и от этого почему-то было легче на душе.
— Да, — кивнул Поль. — А знаешь, что тут написано? "Да умрет всякий, чей язык оказался длиннее разума", — вот что означает надпись, сделанная еще тамплиерами.
58
Я принц! Меня случайно унесло из моего дворца! Да здравствует свобода! Смотрите, смотрите, как я умею летать! (Фр.)
59
Вы не поймаете меня! Да здравствует свобода! (фр.)
60
Это высшая свобода! (фр.)
61
Почему вы лежите? Неужели не видите, как это прекрасно - летать? (фр.)