Здесь на Земле

— Ну и двигай, если уж так хочется! А я не побоюсь прогуляться в Глухую топь.

Девушка круто разворачивается и уходит, не думая о безрассудности своего поступка (она не очень даже понимает, в какой стороне вообще эта самая топь).

— Эй, подожди, — волнуется Хэнк, — тебе туда нельзя.

Поздно. Гвен решительно шагает в верном, как ей кажется, направлении. Хэнк зовет, но она не останавливается. В голове отдается эхом звук дыхания, а вверху с дерева на дерево перелетают какие-то создания (птицы, надеется она, а не жутковатые летучие мыши). Девушка, секунду поразмыслив, забирает на восток; верней, туда, где он, по ее мнению, находится.

Хэнк все зовет издалека, но она не сбавляет ход. До тех пор, по крайней мере, пока не начинают редеть деревья. Появляется высоченная трава, запахло солью. Луна серебрит все, на что бросает свет, сова бесшумно носится над заливом, посеребренную траву колышет ветер. Гвен бредет в ней по пояс, осторожно обходя опасные проплешины. В этих болотах не составляет труда навеки сгинуть (так, во всяком случае, рассказывала ей Лори).

Тихо. Здесь растворяются все звуки, кроме звука дыхания Гвен. Вокруг — море травы, из деревьев — лишь два-три огромных дуба да пара узловатых сосен. Вдохни поглубже — и пахнет их смоляным ароматом. Если пристально вслушаться, то кроме тишины услышишь отголосок какого-то движения. Это шастают туда-сюда по илу крабы. Сейчас, по счастью, отлив — иначе Гвен брела бы по колено в воде, и она осторожно стараясь ненароком не раздавить, ступает между ними.

Хэнк ухватил ее с такой силой, что девушка чуть не шлепнулась в грязь.

— С ума сошла? — с трудом переводит он дыхание, под скулами ходят желваки. — Нельзя так просто разгуливать по Глухой топи. Это тебе не Мейн-стрит.

Гвен обнимает его. Что она будет делать, если, не дай бог, потеряет Хэнка? Как будет жить?

— Извини. За отца, — шепчет она.

— Во-он то место, куда они надумали бросать петарды, — показывает, немного успокоившись, Хэнк. — Видишь дом?

Гвен смотрит в направлении его кивка. Две большие старые яблони — вот все, что она видит, — да залитая лунным светом трава.

— Там, за деревьями, — подсказывает он.

Гвен щурится. Так и есть: полуразвалившееся строение. Веранда. Перила. Старые ворота.

— Ага, вижу, вижу. Подойдем ближе?

— Нет, он услышит.

— Ну и что? Пускай.

Гвен испытующе смотрит на Хэнка. Если он станет рассказывать ей сейчас, что делать, если примется командовать — что-то между ними будет безнадежно погублено. Раньше она не сознавала этого с такой ясностью, зато теперь осознает.

По счастью, он не командует, а просто стоит и ждет, пока Гвен проберется к дому сквозь болотную траву и колючую морскую лаванду [20]и возвратится обратно.

Прибывает водам и девушка ощущает холод даже сквозь подошвы ботинок. Странно: перед домом — садовые ворота, но самой ограды в помине нет. Обойди себе ворота сбоку и иди, мимо яблонь, кустов старой ежевики, по стеблям полувысохшей малины. Не посадил ли их триста лет назад сам Основатель, Аарон Дженкинс? Или черные дрозды уронили семена с неба и те проклюнулись, проросли вопреки песчаной почве? Теперь весь этот дико заросший участок обжит, ласточками, кроликами и вездесущими енотами.

Гвен упорно движется вперед. Разве она из тех девиц, которые легко пугаются, во всем поддакивают своим парням и не в состоянии отстоять себя? Она не станет эдаким подобием своей матери, готовой даже лгать ради мужчины. И все же Гвен дрожит, приближаясь к дому. Только не оглядываться, только не оглядываться — проверяя, поблизости ли Хэнк. Лучше просто успокоить колотящееся сердце.

Повсюду валяется стекло — осколки разбитых мальчишками окон. Ступеньки веранды опасно провисают, однако это не останавливает Гвен. Она заглядывает в ближайшее к двери окно. Ничего не видно. Лишь через минуту-две из темноты проступают стол, стулья; пара одеял на полу да маленькая пузатая угольная печка. Словно тут никто и не живет. Но это не так. Он здесь. Гвен чувствует его присутствие.

Он испуган — как те ласточки в кустах, мимо которых проходила Гвен, — крепко зажмурился молится, чтобы тот, за дверью, поскорей ушел, кто бы это ни был. Так девушка и поступает. Однако перед тем, как уйти, ей хочется хоть что-то оставить на память. Старый компас, который она думала подарить Хэнку, — вот все, что у нее при себе есть. Она достает его из кармана и кладет на порог, а затем осторожно, всего лишь на щелочку, приоткрывает дверь. В нос ударяет запах плесени и пыли.

Вернуться к Хэнку куда труднее. Вода прибывает сильнее. Каких-то десяток шагов — и в обуви уже хлюпает. Еще немного — кожа безнадежно испортится соленой водой, ботинки останется разве что выбросить. И все-таки Гвен останавливайся — обернуться. Если только зрение ее не подводит, компаса уже нет перед дверью. Теперь со спокойной душой можно промчаться остаток пути. Гвен бежит к Хэнку.

14

Кто только не видел Марч с Холлисом в Хеллоуин! Все теперь об этом знают, новость живо обсуждается и в гастрономическом отделе «Красного яблока», и в читальном зале библиотеки. В ресторане «У Димитрия» они сидели рядышком, а не напротив, как принято у культурных, цивилизованных людей. Тамошняя официантка Регина Гордон, конечно, сплетничать не любит, но… «Представляете, им даже руки не удавалось при себе держать; они занимались этим, можно сказать, прямо за столом!» Некоторые посетители тоже заметили, как Холлис засунул руку под свитер Марч. Зачем они вообще сюда пришли — так и осталось загадкой для Регины. Ведь абсолютно ясно: им никто, кроме друг друга, не нужен.

Насчет того, что творит ее подруга, Сюзанну просветил наконец Эд Милтон — как раз после того, как они позанимались любовью. Ее загородный домик так мал, что Эд, да повышая голоса, говорит с постели, в то время как она готовит им на кухоньке праздничный пломбир с горячей шоколадной глазурью. Псы Сьюзи — золотистый лабрадор Честер и черный Даффи — дружно не сводят с нее глаз и капают слюной на ее босые ноги.

— Что за чушь! — убеждена она. — Я бы первая об этом знала.

— Может, ты и знаешь — процента эдак на два-три.

Эд — высокий, статный, привлекательный мужичина. В Дженкинтаун он приехал из Нью-Йорка, и его единственная жалоба в отношении провинциальной жизни маленького городка: здесь нет хороших бубликов на пару и не найти приличного капучино. А еще ему недостает дочери: раздражительной, избалованной особы двенадцати лет, приезжающей из Нью-Йорка раз в месяц, на праздники и весь июль. У Эда большие голубые глаза, и он плачет над финалами грустных фильмов. Господи, даже ее псы души в нем не чают! Так что если Сьюзи все-таки надумает, то, вполне возможно, и свяжет с ним свою судьбу. Именно поэтому, скорее всего, она постоянно перечит Эду по поводу и без, не позволяя «усугубить» и без того опасно близкие взаимоотношения.

— А я вот позвоню им обоим, — грозится Сьюзи полушутя-полусерьезно, — и все узнаю.

Эд поднимается с постели и загораживает телефон. Он — один из немногих мужчин (среди тех, кого знавала Сьюзи), кому без одежды более к лицу, чем в ней.

— Не делай этого, — предупреждает он. — Этот парень — та еще проблема.

Горячий шоколад готов, но Сьюзи теряет к нему всякий интерес, хоть шарики пломбира тают на глазах.

— Постой, постой: похоже, тебе кое-что известно.

— Да так, ничего определенного, всего лишь слухи.

Ну вот, он уже дал задний ход. Нередкий в ее репортерской практике случай, когда источник информации понимает, что невзначай сказанул лишнее.

— Это, в конце концов, заботы Марч, а не твои. И кроме того, — у Эда действительно, черт возьми, неотразимая улыбка, — любовь — штука странная.

Сьюзи часто спрашивала себя: а где был Холлис все те годы, после своего ухода. Но никого другого в городе, казалось, это больше не интересовало. «Деньги делал», — отшучивались обычно люди. Или: «Понятия не имею. Но если узнаешь, сообщи — я тоже не прочь заиметь такую уйму баксов, как у этого ублюдка».

20

Кермек обыкновенный (Limoniun vulgare).