Рожденный дважды

В кухне стоит слегка приторный запах. Мы поставили кастрюльку на стол и макаем хлеб в бульон из кубиков гуманитарной помощи, в котором были сварены улитки с добавлением турецких специй и боснийского уксуса. Пальчики оближешь!

После Велида скажет, что во всем виновата слишком вкусная еда, вернувшая им счастье, которого у них долго не было, которое обмануло их, обернулось злом.

Впервые за несколько месяцев у Йована заблестели глаза, и серое лицо, в шершавых пятнах, слегка порозовело.

После еды он закурил сигарету из пачки, которую ему подарил Диего. Сигареты «Дрина» сейчас заворачивали в страницы, вырванные из книг, потому что не хватало бумаги, и, само собой разумеется, первыми в ход пошли книги на кириллице. Йовану было жаль, что его культура расходится на курево, но что поделаешь, сигарета после тарелочки улиток — настоящий шик.

Когда снова стало тихо, когда Велида опять начала рубить крапиву и вкусный запах улиток исчез навсегда, Йован ушел.

Уже несколько месяцев он не выходил из дому. Оделся со всем тщанием: шерстяной жилет, широкий галстук, старая маленькая кипа на макушке. Взял сумку, которую носил, будучи профессором в университете, и сказал, что пойдет прогуляться, что прекрасно себя чувствует.

Нереальные слова в этом городе-призраке, в этом доме без света, без стекол — лучшая мебель продана, худшая пошла на дрова.

— Ты куда собрался, Йован?

— В университет.

У Велиды не хватило смелости остановить его, она всегда уважала желания мужа, и ей показалось, что это не самый подходящий момент что-либо ему запрещать. Она лишь попыталась напомнить, что университет разрушен, как и все значимые городские здания, но Йован только кивнул:

— Пойду посмотрю, можно ли что-нибудь сделать.

— Это опасно…

Изобразив улыбку, он произнес старую еврейскую поговорку:

— Кому суждено утонуть, тот утонет и в стакане с водой.

Велида постучалась ко мне в дверь очень поздно, когда стемнело и наступило время комендантского часа: Йован давно должен был вернуться. Она не плакала, но ее голова тряслась сильнее обычного.

Велида беспокоилась, хотя и храбрилась. Она правильно поступила.

В этот день в середине ноября, наевшись улиток и выпив два стакана самогона из риса, приходившего в гуманитарных посылках, старый Йован, сербский еврей из Сараева, биолог, специалист по пресноводной флоре и фауне, всю жизнь изучавший развитие кольчатых червей и одноклеточных зеленых водорослей, вышел на улицу посмотреть на останки своего города, на деградацию своего биологического вида, мирных мусульман, сербов, хорватов, евреев из Сараева.

Лицо Велиды, омываемое воспоминаниями, поглощала тьма. Она ни о чем не жалела: если Йован захотел выйти, значит, так было надо.

— Мы никогда никому не делали зла, мы — мирные люди.

Когда пришло известие, Велида просто кивнула. Новость сообщил таксист, один из тех городских героев, которые выезжают на самые страшные перекрестки, не закрывая дверцы, чтобы подобрать раненых. Высокий человек с очень красивым лицом, изнуренным войной, развел руками, потом скрестил их на груди, склонив голову, как делают мусульмане.

Йована застрелили на мосту Братства и Единства, по которому он спокойно шел навстречу снайперам Грбавицы. Так поступали или вконец вымотанные, или слишком гордые люди. Он решил умереть стоя. Пойти навстречу снайперу, как своему ангелу.

Велида рыдала взахлеб. Она хоронила пятьдесят лет, прожитых вместе с Йованом. Я сжимала ей руку, и только. Она была сильной, гордой вдовой, настоящей женой бойца. На пустой кухне были слышны только эти сдавленные всхлипы, похожие на клекот какой-то птицы. Несколько дней назад они поссорились, чуть ли не единственный раз за все время их совместной жизни. Йован настаивал, чтобы Велида продала микроскоп, книги и все оборудование из его научной лаборатории. Она даже слышать об этом не хотела, отдала свое золото, все столовое серебро, какое было, сожгла свои туфли и свои книги в печке, но не собиралась продавать вещи Йована.

— Не могла отнимать у него жизнь.

Однако он самостоятельно позаботился об этом. И теперь от него осталось только продавленное кресло, поношенная кофта, согревавшая его вечерами в лаборатории.

Думаю, он просто хотел освободить от себя Велиду. Может, без него она спасется, продаст микроскоп и уедет. Знал, что в любом случае не сможет пережить эту зиму, слишком ослаб. Его кашель уже походил на извержение вулкана. Ему не хотелось дожидаться конца вот так, сидя в темноте за полиэтиленовой пленкой миротворческих сил. Он дождался дождя, улиток. С едой вернулись какие-никакие силы. Почувствовав мимолетный прилив энергии, он вышел попрощаться с тем, что осталось от города, где он родился и вырос.

Мы приехали в больницу Кошева. Приторно-терпкий запах морга не спутаешь ни с каким другим. Проходим мимо тела девушки в джинсах, без обеих рук, потом мимо обугленного трупа мужчины, кожа почернела и сморщилась на костях черепа, зубы обнажены. Нам дали пропитанную дезинфицирующими средствами маску для защиты от запаха. Велида не стала ее надевать, — казалось, она ничего не чувствует.

У Йована все цело. Это он, точно он, то же выражение лица, как и тогда, когда несколько часов назад мы ели улиток. Смерть его не запятнала. Доктор, сопровождающий нас, говорит, что пуля попала в затылок и вышла рядом с ухом, показывает небольшую дырочку черничного цвета. Велида кивает. Йован не обезображен. Одежда тоже в порядке. Доктор отходит, и мы остаемся наедине со всеми покойниками, которые здесь лежат. Думаю: «Вот плоть, прекратившая страдания». И за этой бездной больше ничего нет. Я тоже должна перестать мучиться прямо сейчас, потому что здесь, внутри, уже не до этого, отмучились. Покорились судьбе. Велида склоняется и целует Йована в губы. Долго стоит так, приклеившись к лицу мужа, закрыв глаза, как и он. Когда поднимается, слез нет, только губы такие же темные и безжизненные, как у Йована.

Потом я замечаю ребенка, его труп лежит рядом с пустой каталкой. Кажется, что ребенок небесно-голубой. Так и есть, его бледная кожа светится лазурным светом, как у святых в церкви. Он не изуродован, на лице нет крови, у него волосы, которые никогда не растрепываются: короткая жесткая щеточка, похожая на меховую шапку… они выглядят настолько живыми, что, кажется, я чувствую их запах: так пахнет вспотевший затылок наигравшегося ребенка. Он похож на голубую ящерку, этот маленький святой. Должно быть, умер совсем недавно. Подхожу ближе, чтобы лучше рассмотреть его, около него никого нет. Велида разговаривает с Йованом, прощается с ним. Вспоминает самые счастливые моменты их жизни. А я пока могу пройтись по этому странному месту. Вне всякой реальности. Закулисная сторона войны, где тела свалены, как поломанные игрушки. На ребенке свитер в полоску. Ладошка слегка раскрыта, как во сне, когда рука свешивается с кровати. Невинность покорно склонилась перед смертью. В ногтях, мне кажется, задержалась душа. Лучше мне было уйти: я уже чувствую, что это видение будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь, что этот ребенок проникнет ко мне в душу и выйдет из нее только вместе с моей смертью. Это будет последнее, что я увижу в жизни, и первое, до чего захочу добраться там, где будут ногти ребенка среди голубого полета душ. Я не задаюсь вопросами, где его мать, почему она не стоит, не плачет около сына, наверное, ее тоже нет в живых. Потому что теперь я мать этого ребенка, я прикасаюсь к его ладошке. Знаю, что не должна этого делать. Но что-то, кажется, я могу сделать. Никто не оплакивает мертвого ребенка, не скорбит. Он умер совсем недавно, лежит, как живой. Кажется, сейчас откроет глаза, посмотрит на меня и, испугавшись того, что оказался здесь, ушмыгнет, как мышонок.

Я поняла, как вылечить сильных мира сего, людей в пиджаках и при галстуках, сидящих за столом притворных переговоров о мире. Нужно только положить этого небесно-голубого ребенка на стол. И закрыть их в той комнате, чтобы они не могли выйти. Закрыть. Чтобы они увидели смерть, которая методично работает, поедая плоть изнутри. Раздать бутерброды, сигареты, воду и оставить их там, пока ребенок не начнет разлагаться, пока от него не останется один скелет. На какое-то время. На все то время, которое потребуется. Вот как бы я сделала.