Рожденный дважды

Я прижалась к его худым ногам. Мы долго целовались. Несколько месяцев между нами ничего не было, а сейчас нас внезапно охватило желание.

Заря уже распускалась, как алый цветок, разливалась, как пруд посреди ночи, вблизи — свет, вдали — темнота гор.

На следующий день я пошла на радио разыскивать Гойко. Я стояла у комнаты, где шла запись, и ждала, пока не закончится его программа. Начинался день, а в помещении, казалось, ночь еще продолжается. Гойко сидел в наушниках под желтым огоньком, охрипший от курева голос шуршал в микрофон, чувственный и мягкий. Он читал стихотворение, заметив меня, послал воздушный поцелуй, дунув с ладони. Посвятил мне стихи Мака Диздара:

Мы сидели у входной двери, пили кофе из кофеварки.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Правду. Что ты об этом думаешь?

Иногда кто-нибудь входил, впускал струю воздуха.

Я пришла посоветоваться… Кофе в бумажном стаканчике обжигал пальцы, я посадила пятно на блузку.

— Эти двое решили перепихнуться, вот что я думаю.

Тряхнув головой, я надуваю щеки… хочу ответить, но выжидаю, пока не оправлюсь от удара. Смотрим через стеклянные двери на садик во дворе, на ветки, усыпанные крапинками пыльных цветов.

— Диего сгорает от любви к тебе, вернее, давно уже сгорел, — смеется Гойко. Встает, идет в туалет, возвращается, намочив носовой платок. — Мужик, он и есть мужик… сердце стручку не указ, его тянет куда пониже… в овчарни.

Смеется, говорит, эта овечка — хитрая мужеловка, ему она не нравится, но что ребенка не заберет себе — точно…

— Молоденькая, не прочь поразвлечься… Позволь? — Трет мокрым платочком мое пятно. — Бери то, что тебе нужно, перестань изводить себя. Пусть тебе сделают этого чертова ребенка, потом пошлем его на войну… — Опять смеется, на этот раз сдержанно.

Я смотрю на него, сегодня он хорошо выглядит, ему идет голубая рубашка, идут очки. Вероятно, это самый лучший человек, которого я знаю, самый искренний, самый одинокий.

— Я боюсь.

— Кого, овечки?

Гойко смотрит на мое тело, просвечивающее сквозь мокрый шелк.

— Как я соскучился… — шепчет.

— Почему ночью стреляли с гор?

— Эти отморозки хотят показать нам, что они есть.

Прохаживаемся, обнявшись, под белой моросью, слетающей с ветвей.

— Начнется что-нибудь?

— Нет, они уйдут. — Поворачивается ко мне, опять смотрит на мою розовую кожу под мокрой блузкой. — Нельзя поделить воду.

— Я дам тебе то, что ты хочешь, и вы меня больше не увидите.

— Кто знает, может, мы приедем на твой концерт в Лондон или в Берлин… когда станешь рок-звездой… будем тебе? аплодировать…

— Почему бы и нет.

— Притворишься, что не узнаешь нас.

— Скорее, вы не приедете.

Мы виделись еще несколько раз, короткие, формальные встречи. Аска вечно спешила, беспокоилась, сжимала чехол с инструментом, словно щит.

И правда, что-то изменилось в наших отношениях…

Диего все время хлопал глазами, ресницы дергались, как лапки у бегающих насекомых.

Они почти не глядели друг на друга, словно наматывался клубок и перекручивалась нить. Я все понимала, но ничего не говорила.

Сейчас мне оставалось только ждать. Дело было за ними. Я ничем не рисковала. Диего принадлежал мне душой и телом. И притом я хотела, чтобы этот ребенок родился в радости, а не в печали. Мне надоели рахитичные призраки, грустные женщины, вялые дети. Я предпочитала буйное пиршество молодости.

Аска стала строже, ушла в себя.

Теперь я думала, что та ее непринужденность была напускной, так же как ее манера одеваться и стричь волосы. Она напоминала мне одну из кукол, которых я портила в детстве, разрисовывая фломастерами и подстригая им волосы.

Во время наших встреч Диего почти всегда молчал, кивал иногда в знак согласия, когда я что-нибудь говорила, всем прочим, по-моему, вообще не интересовался.

— Не знаю, получится ли у меня, — сказал он мне.

Не отходил от меня ни на шаг, как ребенок, который боится потеряться. Мы договорились: только одно свидание. Если ничего не выйдет, мы уедем.

Беспрестанно спрашивал меня: «Ты уверена?»

Я хотела ребенка от него, это единственное, в чем я была уверена. Закрыв глаза, думала о младенце. С виду я была спокойна, говорила только о практической стороне дела. Как врач. Научилась у моих мучителей их бесстрастному тону, бюрократическому жаргону. Цикл не сбивался, через неделю овечка будет готова для зачатия.

Начинались беспорядки: один убитый. Отца жениха застрелили на пороге православной церкви.

Аска была вне себя.

— Как он мог размахивать флагом с двуглавым орлом четников в самом центре Башчаршии!

Мы стояли на набережной, я взяла руку Диего, соединила ее с рукой Аски, лежавшей на парапете, и сверху положила свою.

— Все будет хорошо, — сказала я.

Получилось что-то вроде ритуала. Я ощущала тепло, исходившее от положенных одна на другую рук, еле заметную нервную дрожь, микроскопические сдвиги, общую напряженность этого единения… думала о знаках, начертанных там, внизу, на ладонях. И в который раз просила удачи у судьбы.

Аска попыталась выдернуть руку, но я удержала ее, потом Диего попробовал высвободиться, но мы с Аской налегли всем весом.

— Куда думаешь пойти?

Диего волновался. Они ждали этого свидания тел и старались не встречаться взглядами. Позже встретятся.

Мы пошли в зоопарк, гуляли между клетками и загонами. Ветер поднимал с земли светлую пыль, она клубилась в воздухе. Медведи нервничали, сбились кучей в пустом бассейне, местами поросшем мхом. Аска не была в зоопарке много лет, это она настояла… все здесь напоминало ей детство, она купила кулек орешков и угощала шимпанзе. Бегала от клетки к клетке, издавая странные трели, на которые откликнулся павлин. Я отошла купить бутылку воды. Когда вернулась, Диего фотографировал Аску. Ничего особенного не происходило — она залезла в пустую клетку и стояла там, вцепившись в прутья, свесив рыжую голову к плечу, точно грустная обезьяна. Я ощутила между ней и Диего какой-то внутренний ток.

Диего закончил снимать, опустил «Лейку», уже без фотокамеры смотрел на девушку. Выйдя из клетки, Аска обогнала нас, шла впереди, проводя рукой по решеткам.

Глубокой ночью я позвонила отцу, он ответил сразу, будто ждал моего звонка.

— Папа…

— Девочка моя.

Молчит, дышит в трубку, я слышу шелест его легких, всей его жизни в этой серой министерской трубке.

Я давно ему не звонила.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет.

— Что это за шум?

— Дождь.

— Когда вы вернетесь?

Мы говорим еще какое-то время, он рассказывает что-то о собаке.

— Я перестал готовить: по вечерам ужинаем в мексиканском ресторане.

Пес любит мясо, папе нравится текила, между ними полное согласие. Рассмешил меня. Я не бросаю трубку, шучу с ним назло дождю, который наводит на меня тоску.

— Что это за шум? — снова спрашивает отец.

Теперь я дышу в трубку.

— Гром, — отвечаю. Хотя то были выстрелы, глухие, назойливые.

— Будьте осторожны.

Говорю, он далеко и ему сложно понять.

— Здесь люди слиты, как вода, капля с каплей.

Говорит, в итальянских новостях не сообщают ничего утешительного.

— Нечего им каркать… — Я фыркаю, смеюсь, потому что заговорила, как Гойко.

Кладу трубку, Диего спит, одна его длинная нога, как белая лапа, свисает с кровати.

Аска отметила в календаре три подходящих дня, самых благоприятных для зачатия, в середине цикла. Обвела их сердечком вместо кружочка. Мы выбрали второй день, в центре сердечка. Еще раз ритуально скрестили все наши шесть рук, положив их одну на другую, чтобы нам повезло.