Рожденный дважды

Мама спросила, как быть со свадебными подарками, только и всего. Думаю, она нервничала и не хотела говорить о более серьезных вещах, чтобы не расстраиваться.

— Я все оставила Фабио, — ответила я на ходу, не задерживаясь в дверном проеме, где она неподвижно застыла.

Папа с виду был серьезен — притворялся огорченным, вел себя так, как, по его мнению, подобает отцу, чья дочь вышла замуж за молодого преуспевающего инженера и через несколько месяцев вернулась домой.

— Ты что? Оставила ему все кастрюли? — Ему было смешно, но мать метнула в него грозный взгляд.

Я укладывала вещи в сумку.

— Куда собираешься? — поинтересовался отец, притворяясь обиженным. Вот хитрец!

— Кое-куда съездить.

— Куда именно?

Я не ответила. Прощаясь со мной на пороге, он попросил привезти ему генуэзского соуса песто и морские ракушки. Улыбался, потому что все понял.

Выхожу из поезда на вокзале Бриньоле, такси на площади нет, иду под дождем, надеясь по пути поймать машину. У меня есть его адрес, но я не уверена, что в это время он дома. Пусть будет сюрприз. Заканчиваются благополучные кварталы, начинаются городские трущобы. Я спускаюсь вниз, иду на запах моря. Узкие улочки-шнурки, закрытые ставни. Портовый район — кружево тусклых фонарей… на капотах машин спят наркоманы, чувствуется запах подгоревших бобов, мусора, выброшенного прибоем. Вдоль ломаной линии побережья — убогие здания массовой застройки. Где-то лает собака. Дождь кончился, но очень сыро. В домофоне женский голос, слабый и хриплый:

— Кто там?

— Я подруга Диего.

Голос в домофоне смолкает, слышен стук ставней, в окне первого этажа появляется голова. Желтоватые, аккуратно причесанные волосы, турецкий халат. Женщина смотрит на меня, кричит:

— Та самая, из Рима?

— Да.

Открывает дверь, впускает меня. Диего нет, он скоро вернется. Пошел фотографировать джаз-банд — его друзья играют в каком-то гараже. Мама у него невысокого роста, такая же худая, как и он, глаза голубые, и нос точно такой же, только пошире. Я прошу прощения за беспокойство. «Никакого беспокойства, — говорит она, — я очень рада». Извиняется за беспорядок в доме, хоть я и не вижу беспорядка. Скромная лакированная мебель. Пахнет чем-то вкусным. Мы идем в гостиную, где, кажется, никто не бывает. Мама Диего предлагает мне поесть. Я отказываюсь, прошу горячего чая. Пока мою руки, она приносит чистое полотенце. Мы сидим за столом, я встаю, она тоже мгновенно вскакивает, как будто боится, что я уйду. Я-то хотела взять маленький подарок, который привезла для нее, — настольные часы в виде фарфоровой маски. Она целует меня:

— Ну что ты, зачем?

Она снова целует меня, я чувствую совсем близко дрожь ее тела.

— Диего мне много рассказывал…

У нее характерный генуэзский выговор, немного нараспев. Зовут ее Розой.

Заметила, что у меня мокрые волосы, настаивает, чтобы я непременно высушила их, дает еще одно чистое полотенце.

Ведет меня в комнату Диего. Плакат с футболистами «Дженоа», проигрыватель, кровать, которую сколотил он сам, смятые простыни. И повсюду я. Мой пупок — снимок, лежащий в изножье кровати, у окна. На полу валяются сапоги. Мама наклоняется, чтобы поднять какую-то тряпку, наверное трусы.

— Он не разрешает мне сюда входить…

Слышу поворот ключа, звук открываемой двери. Мы встречаемся в коридоре. Он замер:

— О нет!

Падает на колени к моим ногам, целует туфли, джинсы. Если бы у него был хвост, он бы им непременно вилял.

— Не может быть… не может быть…

Вскакивает, как на пружинке; я прыгаю ему на шею, обхватываю за пояс коленями. Он кружит меня по квартире. Мама прижимается к стенке, прячется за дверь ванной.

— Мама, вот моя женщина! Мояженщина! Мать моих детей! Моя мечта!

Роза вытирает глаза рукавом халата. Я говорю Диего, что нельзя так орать, люди спят, весь дом разбудит. Но его мама кричит, что шуметь разрешается, почему другим можно, а им нет, сегодня ночью наша очередь!Еще одна сумасшедшая. Видно, у них это в роду.

Мы идем на кухню, что-то жуем — фрукты, печенье. Потом падаем на жесткую кровать аскета, занимаемся любовью тихо-тихо, как подростки, которые боятся, что их услышат родители. Чуть шелестит музыка, светятся в темноте огоньки проигрывателя. Сквозь ставни пробивается молочный свет — луна в самом соку. Смотрю на гигантское фото моего живота, пупок — как кратер вулкана.

— Что ты делал с моим пупком?

— В дартс играл.

Я осталась в этом доме до конца лета. Каждый день я говорила себе, что пора уезжать, и каждый день оставалась. Привычки Диего и его распорядок дня сильно отличались от моих. Спал он до обеда, потом шел в трусах на кухню, открывал холодильник, доставал оттуда алюминиевые судки, которые мама приносила из столовой клиники Галсини, и заглатывал холодную лазанью, студенистую рыбу и прочее. Так он привык. Мамы почти никогда не было дома, у нее имелся друг, старомодный тип, в двухцветных ботинках, с платком на шее.

Если выдавался солнечный день, мы шли на море. У Диего на какой-то заброшенной пристани была небольшая лодка, парус размером со скатерть. Мы плавали до самого вечера, голодные, мокрые. По ночам бродили по лабиринту генуэзских улочек, сидели в каких-то заведениях, похожих на притоны. Диего был в восторге оттого, что я рядом, перезнакомил меня со всеми друзьями. Странные персонажи встречались среди них — молодые, но уже изрядно потрепанные жизнью. Диего переводил мне генуэзский диалект, украдкой подсматривал, довольна ли я. Они курили травку, передавая косяк друг другу; я отказывалась брать в рот эту замусоленную дрянь, просила и Диего не курить. Мы съездили на причал «Эфиопия», где погиб его отец. Он работал портовым грузчиком, его раздавил контейнер — несчастный случай. Усевшись на битенг, смотрели на море, серое и скучное, как целлофан.

Однажды Диего признался мне, что пробовал героин: «Несколько раз кололся, потом бросил, в Генуе трудно не подсесть на что-нибудь» — и что однажды попал в тюрьму вместе с ультрас, группой футбольных хулиганов из генуэзского пригорода Марасси.

— Ты разочарована?

— Нет.

Говорю ему, что не могу жить вот так, одним днем, что мне нужно вернуться домой. Прощаясь с его мамой, смотрю на нее другими глазами. Кажется, она расстроена и жалеет, что я уезжаю.

— Извини, — говорит она.

— За что вы извиняетесь?

Ждем в вестибюле

Ждем в вестибюле, я и Пьетро. Пьетро смотрит в окно, идет дождь. Лазурные глаза сына потемнели, как это небо. Накинув на голову капюшон флисовой куртки, он развалился на низком диване — ноги вытянуты, голова вжата в плечи. Рядом с гостиницей есть интернет-кафе, он хотел пойти туда, поболтать в чате с друзьями. Я не разрешила. И вот он натянул на голову капюшон, сидит с мрачным и вызывающим видом, как удаленный с поля футболист. Девушка, которая подавала нам завтрак, пылесосит ковер на лестнице. Слишком длинный шнур обматывается вокруг ее ног. Пьетро ухмыляется:

— Она вообще ничего не умеет.

Я говорю:

—  Она,между прочим, твоя ровесница и уже работает.

Пьетро вспыхивает, говорит быстро-быстро, глотая слова.

Он тоже хотел работать, но я не пустила. Это правда, он собирался клеить рекламные листовки на лобовое стекло автомобилей за двадцать евро в день. Мне не понравилось, что он будет с утра до вечера дышать выхлопными газами, да еще в компании своего дружка Биффо. У этого хитреца вечно глаза блестят, будто он обкурился. Я могла бы сказать, что это не работа, а так, приработок, что на такую работу можно согласиться только от крайней нужды, что у него есть все: скутер, гитара, модные солнечные очки, счет в банке… но я промолчала, не хотела спорить.

Спрашиваю у администратора зонт. Мне дают какую-то кривую палку с желтой мятой тканью. Девушка на лестнице тем временем все-таки оступилась и упала, быстренько поднялась, робко озираясь, не видел ли кто. В вестибюле только мы. Пьетро прижал кулаки к вискам и крутит головой в голубом капюшоне, не может сдержаться, смеется до слез, до икоты. Девушка смотрит на него с укором. Тогда Пьетро делает вид, что ему плохо, — схватился за живот, корчится, как от боли.