Громила

БРЮСТЕР

36) Принимающий

Мы с Бронте гуляли дотемна, Мой брат побрёл домой один — Навстречу нашему самому страшному кошмару. И вот я стою под окном сарая, Стою, пока ноги не отказываются меня держать. Дядя — сгусток злобы, направленный на брата — Теперь нацелен на меня. «Пусть пацан расплачивается собственной шкурой!» Кого же избивает мой дядя? Меня? Его ноги так беспощадны, Его руки так безжалостны, Потому что он знает — это моя боль? За то, что я не послушался его? За то, что хочу жить, а не гнить здесь? Или он в бешенстве оттого, Что не может внушить нам Почтение к себе? Стою в грязи На четвереньках, Падаю на бок, Грязь забивается в уши, Колени прижаты к груди, Стараюсь подавить Рвущийся из глотки крик. Прячу его в себе. Перемалываю боль, Она истончается, Выходит пóтом, И мочой, Жижа заливает мои джинсы — Такая же мерзкая, Как мой дядя, Которого я должен ненавидеть, Но не могу. Которому я должен помешать, Но не могу. Я устроен иначе, всё у меня не так, как у людей. Я — принимающий, Я не могу ни муравья убить, Ни раздавить слизняка. Не могу поднять руку на дядю, То, что сидит во мне — не позволяет. Вот и валяюсь в грязи, Исходя болью, Я слаб, я жалок, И моя злость на него — Ничто в сравнении со злостью на себя самого. Я — руины, оставшиеся после землетрясения, Я пыль, окутывающая эти руины. Три минуты — и всё проходит. Встаю, изломанный, но не сломленный. Меня не сломить — Для этого нужно что-то страшнее, чем дядя. Поворачиваю ржавую ручку, Вхожу и вижу Коди — Его волосы дико всклокочены, Взгляд растерянный, испуганный, Но на нём ни царапинки. А дядя Хойт Тоже разбит. Разрушен, размолочен, Загнанный зверь, сгусток отчаяния, На коленях посреди сарая, Схватился за плечи, как будто это ему больно, не мне. «Прости, прости, прости! — воет он. — Я не хотел, не хотел, не хотел... Прости, прости, прости!» Всегда одно и то же. И сам он в это верит — Но сделанного не воротишь, Не переделаешь. Хватаю брата и хлопаю дверью перед дядиным носом, Спасаюсь бегством из эпицентра, Потому что боль моего дяди Вползает в меня склизким червём. Но если я убегу подальше, Умчусь побыстрее, Его муки останутся при нём. Наша комната — мой священный приют. Снимаю рубашку И ложусь вниз лицом. Мы с Коди Начинаем привычный ритуал. Мы знаем его назубок. Сначала тёплая влажная салфетка — Брат проводит ею по моей спине, Осторожно прощупывает раны. «Крови много?» «Нет, — молвит Коди. — Немного». Он вытирает мне лицо, Промывает заплывшие глаза, И в его зрачках я вижу, как я страшен. Вторая салфетка — Смоченная в спирте, Холодная и жгучая. Подавляю стон. Теперь сухая салфетка. Коди бережно промокает раны, Прикидывает Их форму и размер — Он знает, куда какой годится пластырь. «Наденешь рубашку?» «Пока не надо». Он покрывает мне спину полотенцем — Может, чтобы я не замёрз, А может, чтобы не видеть кровавых рубцов. «Их должен был получить я!» «Не говори так. Никогда так не говори». Он кивает и хочет заплакать, Но его печаль длится лишь мгновение — Не успевает слеза упасть, Как его грусть становится моей, Это в моём сердце тяжесть, Это мои глаза разъедает солёная влага. «Я хочу погрустить, — молвит Коди. — Дай мне погрустить самому!» Но я не могу. Я устроен иначе. Думаю об утре, О дальнейшем развитии событий: Дядя никогда ничего не помнит. Как удобно. Он понимает лишь, что сделал что-то плохое, но не настолько плохое, Чтобы морочить себе этим голову. За завтраком Коди уставит взгляд В тарелку со смесью для завтрака, Но я посмотрю дяде прямо в глаза, И он сожмётся под моим взором, Потому что в этот раз всё было намного хуже, чем всегда, Он никуда не денется — Ему придётся вспомнить. «Покажи», — скажет он И потянется к моей рубашке, но я отпряну, Мои раны — моё достояние, я никому их не отдам. И вот тогда дядя перепугается. «Ты ведь никому не скажешь? Иначе они станут задавать вопросы, Тебе придётся отвечать, И вас заберут, увезут далеко — И тебя, и твоего брата, Вас разлучат, Так они делают всегда, Ты разве этого хочешь? Нет, ты не скажешь. Ведь кто этому поверит — Поверит тому, что ты делаешь? То, что случилось вчера Никогда не повторится, Ты видишь — я усвоил урок, Я исправлюсь, Мы одна семья, Пусть никто не суёт нос В наши дела, Брю, Семья превыше всего». Приходит утро, и я готов к встрече с дядей, Готов ко всему, что он скажет. Я прав в своём дерзком негодовании, Раны мои горят обвинением, Я готов! Но дядю невозможно поднять с постели, Он будет валяться весь день, как колода, От его храпа сотрясается дом, Какой смысл пытаться Что-то доказать спящему? И я готовлю для Коди завтрак, И осторожно опускаю рюкзак На свои горящие плечи, И мы идём в школу, И оба отлично знаем, Что никому не скажем ни слова.