Анафем

Ими мы и занимались по восемнадцать часов в день, пока не приехал грузовик, чтобы везти нас на лётное поле. Правда, случайному наблюдателю показалось бы, что мы только половину времени работаем, а вторую половину играем в видеоигры. Три прилегающие к двору кельи оборудовали синапами, подключенными к большим панорамным спиль-экранам. В центре каждой панорамы стояло кресло с перчатками от скафандра. Мы по очереди садились в кресла, вставляли руки в перчатки и нащупывали панель управления. На экранах показывалось то, что мы видели бы через лицевые щитки шлемов, будь мы сейчас на орбите, а также различные индикаторы и показатели, которые, как нам обещали, будет выдавать поверх изображения космоса синап скафандра. В перчатки будет встроено управление соплами шармана, так что, выйдя на орбиту, мы сможем перемещаться и решать некоторые задачи. Под левой ладонью находился шарик, свободно поворачивающийся в гнезде, под правой — грибообразная рукоятка, которую можно было двигать в четыре стороны, а также вдавливать и тянуть. Шарик управлял вращением шармана, и его все освоили быстро. Грибок отвечал за поступательное движение, и с ним пришлось помучиться. На орбите всё не так, как в привычной нам обстановке. Вот один пример: если я догоняю предмет на той же орбите, мой первый порыв — включить сопло, которое вытолкнет меня вперёд. Однако оно выведет меня на более высокую орбиту, а то, за чем я гонюсь, окажется внизу. Нам предстояло перестроиться целиком. И даже для тех, кто учил орбитальную механику у ног Ороло, был только один способ по-настоящему её прочувствовать: играть в эту игру.

— Обманчивая штука, — заметил Жюль. Мы с ним были вместе в игровой келье. Я довольно быстро освоил тренажёр, потому что знал соответствующую теорику, и мне поручили помогать остальным.

— Левая рука как будто оказывает сильное действие. — Жюль крутанул шарик. Я закрыл глаза и сглотнул. Изображение на экранах: Арб и различные предметы на нашей «орбите» резко пошли вбок. — Однако на самом деле, когда я поворачивают трекбол, шесть параметров почти не меняются.

Жюль имел в виду шесть чисел в нижней части экрана: те самые шесть чисел, о которых я говорил Барбу на кухне трапезной.

— Верно, — сказал я. — Ты можешь вращаться сколько угодно, и твои орбитальные параметры — которые как раз для нас и существенны! — не изменятся.

Шестипозиционный индикатор в нижнем правом углу заморгал, и я понял, что Жюль правой рукой двигает рукоятку, которую он называл жёстиком. Орбитальные параметры начали меняться. Один из зелёного стал жёлтым.

— Ага, — сказал я. — Ты сбил наклонение. Теперь ты в другой плоскости.

— Что чревато далекоидущими последствиями, — сказал Жюль, — но при том обманчиво, поскольку сейчас я больших перемен не вижу.

— Вот именно. Давай я прокручу быстрее, покажу, что будет дальше.

У меня была инструкторская панель, и я мог ускорить имитацию, сжав почти полчаса в десять секунд. Другие спутники удалялись так быстро, что скоро пропали с глаз.

— Как только ты отлетел настолько, что не видишь друзей или не можешь отличить их от ложных целей…

— Меня бесполезно шерше, — ровным тоном закончил Жюль. — Можешь вернуть назад?

— Конечно.

Я вернул имитацию к той секунде, когда Жюль только что сбил наклонение.

— Как это исправить? Может, так? — Он тронул жёстик. Наклонение съехало ещё чуть-чуть, а показатель эксцентриситета, минуя жёлтый цвет, прыгнул сразу на красный.

— Парблё, — сказал Жюль. — Теперь я сбил два из шести.

— Попробуй совершить те же действия в обратную сторону, — предложил я.

Жюль дал импульс из противоположного сопла. Эксцентриситет немного выправился, но сбилась большая полуось.

— Интересная задачка, — заметил Жюль. — Лучше бы я вместо лингвистики изучал небесную механику. Лингвистика загнала меня в этот переплёт, и только физика может из него вытащить.

— Как там у вас наверху? — спросил я. Жюль явно разнервничался, и я подумал, что ему не помешает маленькая передышка.

— О, ты наверняка видел модели. Они довольно точно показывают внешнюю сторону, доступную вашим телескопам. Конечно, большая часть из сорока тысяч никогда её не видит. Только внутреннюю сторону Орбоймы, в которой живёт всю жизнь.

Он говорил о жилой сердцевине «Дабан Урнуда»: шестнадцати полых шарах, каждый чуть меньше мили в диаметре, расположенных вокруг центральной оси, вращение которой создаёт искусственную силу тяжести.

— Об этом я и спрашивал. Какая она, община из десяти тысяч латерранцев?

— Сейчас расколота между Основанием и Опорой.

Опорой звалась оппозиция, возглавляемая уроженцами Фтоса.

— А в обычное время?

— До того, как мы сюда попали и противостояние Опоры и Основания усилилось, это походило на милый провинциальный городок с университетом или научно-исследовательской лабораторией. Каждый орб наполовину заполнен водой. На воде — плавучие дома. На них мы выращиваем пищу… ах, я вспомнил о пище!

— У каждого народа по четыре орба, как я понимаю?

— Официально — да, но есть и смешанные сообщества. Когда корабль движется без ускорения, мы можем открывать двери в соседние орбы и свободно ходить из одного в другой. В одном из латерранских орбов расположена школа…

— У вас есть дети?

— Конечно, у нас есть дети! И мы очень, очень о них заботимся. Образование для нас — всё.

— Хотел бы я, чтобы так же было на Арбе! Я имею в виду экстрамурос.

Жюль задумался и пожал плечами.

— Пойми, я описываю не утопию. Мы учим детей не только из уважения к высоким идеалам. Мы хотим, чтобы они выжили и путешествие «Дабан Урнуда» продолжилось. И есть конкуренция между детьми Урнуда, Тро, Латерр и Фтоса за места в командных структурах.

— Распространяется ли она на лингвистику? — спросил я.

— Да, конечно. Я — стратегическое достояние! Резондетр командования — новые космосы и новые Пришествия. А во время Пришествий лингвисты незаменимы.

— Разумеется, — сказал я. — Значит, в вашем милом городке с десятитысячным населением люди могут жениться, или как там у вас это происходит…

— Мы женимся, — подтвердил Жюль. — По крайней мере достаточно людей женится и заводит детей, чтобы поддерживать численность в десять тысяч.

— А ты? — спросил я. — Ты женат?

— Был, — ответил Жюль.

Значит, разводы у них тоже есть.

— Дети?

— Нет. Пока нет. И уже не будет.

— Мы доставим тебя домой, — пообещал я. — Может, ты ещё кого-нибудь встретишь.

— Такой уже не встречу. — Жюль криво улыбнулся и пожал плечами. — Когда мы с Лизой были вместе, я постоянно твердил что-нибудь в таком роде. Милые пустяки. «Ты такая одна на свете, любовь моя». — Он шмыгнул носом и отвёл глаза. — Нет, я не обманывал…

— Конечно.

— Но её последние часы так… так ярко… так отчётливо показали, что это правда. Другой такой действительно нет и не было. А в десятитысячном городке, навсегда отрезанном от корней в родном космосе… ну, я знаю их всех, Раз. Всех женщин моего возраста. И я скажу тебе: в том космосе, где мы с тобой сейчас, никто даже отдалённо не сравнится с моей Лизой.

По щекам его катились слёзы.

— Прости, — сказал я. — Мне очень стыдно. Я не знал, что твоя жена умерла.

— Умерла, — подтвердил Жюль. — Знаешь, я ведь видел снимки её тела… её лица… по всему конвоксу.

— Боже! — выдохнул я. У меня нет привычки употреблять это слово в качестве эмоционального восклицания, но сейчас мне ничего сильнее в голову не пришло. — Девушка в Орифенской капсуле…

— Была моя Лиза, — кивнул Жюль Верн Дюран. — Моя жена. Самманну я уже сказал.

И он разрыдался.

Мы с Жюлем сидели одни в темнеющей келье, не видя ничего, кроме смоделированного солнечного света, отражённого от смоделированного Арба и смоделированной луны. Смоделированные люди в скафандрах безмолвно проплывали вокруг. Жюль закрыл лицо руками и плакал.

Я вспомнил разговор в мессалоне, что даже если биологическое взаимодействие между нами и Геометрами невозможно, остаётся простой физический контакт. Я подошёл, обнял латерранца за плечи и стоял так, пока он не перестал плакать.