Лето Мари-Лу

— Умно! — говорю я. — А мы будем есть что-нибудь черное? Например, горелую белую фасоль?

— Нет, фу, какая гадость!

Я исследую полки.

— Я знаю. Мы устроим вечеринку десертов. Здесь полно консервированных фруктов. Ананасы, персики, фруктовый коктейль. Кажется, где-то были груши в коньяке.

Мари-Лу задумывается. Видимо, эта мысль ей нравится.

— Но ведь они не черные, — наконец говорит она.

— Ну что ж, — вздыхаю я. — Придется покрасить банки.

Естественно, мы оба за то, чтобы устроить вечеринку на мостках. Это место не имеет альтернативы, это наше место. Когда я иду в сарай за черной краской, я чувствую, как мне на лоб падает несколько капель дождя. Я вглядываюсь в небо и вижу, что оно затянуто серыми тучами. Я пожимаю плечами. С трудом верится, что может пойти дождь, когда так долго стояла хорошая погода.

Я роюсь среди банок с краской Бритт и замечаю катушку черных целлофановых пакетов для мусора. Отрываю две штуки. Нахожу маленькую баночку черной быстросохнущей краски. «Два часа», — читаю я. Замечательно. Возвращаюсь из сарая в дом. Несколько дождевых капель падают мне на руку.

— Посмотри, что я нашел, — говорю я и разворачиваю перед Мари-Лу мусорные мешки. — Если их разрезать, получится черная целлофановая скатерть.

— Браво!

— Думаю, нам лучше остаться в доме. Будет дождь.

— Жаль.

— Так уютно сидеть дома, когда идет дождь.

На подготовку к нашей печальной вечеринке уходит немало времени. Я передаю Мари-Лу банки с фруктами, а она красит их, сидя за кухонным столом. Мы раздумываем над тем, что нам делать с тарелками, но затем приходим к общему мнению, что нам вообще не нужны тарелки. Будем есть прямо из черных банок.

— А вино? — спрашиваю я.

Мари-Лу кивает.

— Черное вино, — отвечает она.

Я выбираю бутылку «Мозельблюмхен» и ставлю ее на стол. Несколькими мазками кисти Мари-Лу превращает зеленую бутылку в черную. Фужеров в шкафу оказывается не так много, потому что папа обладает почти магической способностью отбивать им ножки, когда моет посуду. Вместо фужеров я беру две довольно потрепанные кофейные кружки. Когда Мари-Лу красит их в черный цвет, они становятся гораздо красивее.

Наконец стол накрыт и выглядит так фантастично, что я жалею, что у нас нет фотоаппарата.

— Это нужно сфотографировать, — говорю я.

— А ты нарисуй, — предлагает мне Мари-Лу.

— Это не одно и то же. Наш стол нужно именно сфотографировать.

— Выглядит действительно печально.

— Вечеринка начнется через два часа, — говорю я.

Темнеет рано. Я думаю, из-за дождя. А может, из-за того, что уже осень. Кажется, она наступила именно сегодня.

Начало вечеринки омрачается досадным недоразумением. Покрашенные черной краской свечи не хотят гореть. Они чадят и воняют, и мы вынуждены потушить их и заменить обычными белыми. Две белые свечи на фоне всего черного выглядят еще более стильно.

— Это ты и я, — говорю я Мари-Лу, зажигая свечи.

На Мари-Лу короткое черное платье без рукавов.

Я отыскал черные джинсы и темно-синюю футболку.

Мы садимся за стол. Царит атмосфера торжественности. Дождь усиливается. За окном льет как из ведра.

— Она ошиблась, — говорит Мари-Лу.

— На печальной вечеринке дождь как раз уместен, — говорю я.

— Я думала, она меня убьет.

— Бритт иногда как с цепи срывается. В детстве я ее ненавидел. Но она никому не желает зла. Она такая, какая есть, — придурошная недотепа.

— Все равно я терпеть ее не могу, — говорит Мари-Лу.

— Так приятно было бросить в нее яйцо, — говорю я. — Когда оно разбилось о ее башку, я почувствовал, что отомстил за часть ее гадостей.

Мари-Лу смеется:

— Я глазам своим не верила, глядя, как яйцо стекает по ее шее. Не думала, что ты способен на такое.

— Я тоже.

— Да, человек многое не знает о себе самом, — говорит Мари-Лу.

— За тебя, — говорю я.

Мы едим вилками из банок. Сладкий сок капает на черную скатерть. Мари-Лу безумно нравятся груши в коньяке. Я говорю, что никогда их не любил, и она съедает большую часть сама.

Я украдкой разглядываю Мари-Лу. Сначала ее коляска ввела меня в заблуждение. Потребовалось время, прежде чем я понял, в чем дело. Проблема не в ее физическом увечье. Сейчас дело в другом. Она получила иную травму. Что-то в ее душе сломалось, когда она потеряла веру в тех, кто был всем в ее детском мире: когда король изменил королеве, и принцесса заболела от горя. Вот что высасывает ее силы. Но душевная травма словно уходит на второй план и прячется в тени внушительной инвалидной коляски.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Мари-Лу.

— О тебе.

— Обо мне?

— Да, и о себе.

— Обо мне и о себе?

— Да, о тебе, о себе, о грушах в коньяке и об отшельнике с Фьюка.

— Обо мне, о себе, о грушах в коньяке и об отшельнике с Фьюка? Что же тут общего?

— Много чего. Особенно теперь.

— Вот как.

— Но иногда я вспоминаю и о твоем отце. Ты бы навестила его.

Мари-Лу смотрит в окно. С внешней стороны по нему медленно стекают струйки воды. С внутренней стороны стекло совсем запотело от нашего дыхания. Мы ничего не видим. Нас тоже не видно.

— Я знаю, — наконец говорит она. — Я его обязательно навещу. Но не в этот раз.

— Потому что он не хочет?

— Да. Потому что он не хочет, и потому что я не хочу.

— Я не уверен в том, что ты права. Конечно же, он хочет увидеться с тобой.

— Да, я тоже это понимаю. Но он должен воспользоваться шансом, чтобы сначала изменить свою жизнь. Привести в порядок себя самого. Вот что он имеет в виду.

— Возможно, у него получится, если он увидит тебя.

— Он не думает, что в этом есть смысл, пока он ведет такую жизнь.

— А ты позволяешь ему так думать. Ты ничего не делаешь, чтобы ситуация изменилась.

— Адам, он же пьет!

— В этом нет ничего странного, — говорю я. — Многие люди пьют. Но ведь он — твой отец.

Мари-Лу не отвечает. Мои слова звучат банально. Я чувствую, что должен пояснить, что имел в виду.

— Некоторые взрослые совсем как дети, — говорю я. — Они как маленькие. У них такие же сильные чувства и такие же слабости. Они так же радуются и испытывают смертную тоску. Посмотри на Бритт Бёрьессон, она…

— Давай не будем сейчас о ней говорить!

— Мы говорим не о ней. Мы говорим о тебе и твоем папе.

Последнее время, что мы проводим вместе, не похоже на наше лето. Идет дождь. Когда днем случается перерыв, я иду в лес Бауэра за грибами. И нахожу их там. А потом снова льет дождь.

Мари-Лу в основном сидит в доме. Двери автофургона и калитка птичьего двора настежь раскрыты, но Сив и Рут тоже не хотят выходить.

Я спускаюсь к мосткам, чтобы вычерпать из лодки дождевую воду. В этот раз я чувствую себя совсем иначе. Раньше это была обычная лодка, одна из множества себе подобных. Теперь же это — «Черная чайка», судно, побывавшее в передряге.

В такую погоду мне трудно работать над портретом Мари-Лу. Мы пробуем в доме. Она сидит в кухне, но искусственное освещение все портит. Честно говоря, я мог бы закончить портрет и без нее. Все уже есть во мне.

Я заканчиваю цветы иван-чая и фон.

Иногда я думаю, что мы могли бы навестить Бьёрна. Но что-то меня останавливает. Все не так просто. Я это понимаю.

— Я хочу домой, — говорит Мари-Лу.

— Папа заедет за нами в пятницу.

— Я хочу уехать раньше. Я хочу сейчас.

Я еду на велосипеде в «Вивохаллен», хочу позвонить маме Мари-Лу. Моросит. Приехав, я обнаруживаю, что забыл телефонную карточку, но Линда, мой верный друг, позволяет мне взять карточку в долг.

— Приедешь сюда и расплатишься как-нибудь в другой раз.

— Спасибо, Линда, — говорю я.

Когда я беру карточку, я впервые смотрю на Линду. Она улыбается мне. Немного стесняется. У нее красивые глаза.