Страница 22 из 43
— Ты пьешь вино? — спрашиваю я и протягиваю бутылку, которую держал за спиной.
— Редко, — отвечает она. — Но сегодня есть повод.
— Оно теплое, — говорю я и щупаю бутылку. — Папа говорит, что белое вино должно быть холодным, иначе это просто пойло.
— Сейчас устроим, — говорит Мари-Лу и забирает у меня бутылку.
Одним движением она кидает ее через плечо. Раздается громкий всплеск, и тяжелая бутылка камнем идет на дно. Мы запоминаем место, куда она упала.
— Хорошая идея, — говорю я и смеюсь. — Как там наша еда?
— Скоро будет готова, — говорит Мари-Лу и помешивает овощи прямой отполированной волнами палкой.
— Нам нужны тарелки?
— Нет, можно есть прямо из противня, а вот вилки пригодятся.
Я снова иду в дом.
— И фужеры! — кричит мне вслед Мари-Лу. — И мои цветы!
В кухонном шкафу я нахожу два целых фужера, беру вилки, штопор, пивной бокал с цветами и остатки торта.
Сегодня вечером над озером много миражей, и мы соревнуемся, кто больше насчитает причудливых образов. Они словно парят в нескольких метрах над поверхностью воды. Камни, деревья, мостки, лодки, острова — все это кружит в воздухе перед нами. Хотя вино тоже сыграло свою роль.
Я рассказываю Мари-Лу, что вижу один из районов Парижа с причалами вдоль берегов Сены, кафе с красными навесами-маркизами, длинные ряды ларьков, в которых продают старые книги.
— Ты был в Париже?
— Был, с папой на зимних каникулах. Его отправили туда в командировку на три дня, и он взял меня с собой.
— Там красиво?
— Да, но слишком много машин.
— Что вы делали?
— Провели пару часов в Диснейленде, осмотрели Триумфальную арку, и Эйфелеву башню, и «Мону Лизу». Твоя подруга права, в Эйфелевой башне и правда есть лифт.
Противень пуст и лежит на дне лодки у мостков. Вино почти допито, и я догадываюсь, что мы не совсем трезвы. По Мари-Лу это заметно, потому что она сопровождает хихиканьем почти каждое мое слово.
— «Мона Лиза», — говорит она и снова хихикает. — Ее зовут почти так же. Мона! Мона Лиза!
Тут она снова становится серьезной. Смотрит на озеро. Глубоко затягивается сигаретой и медленно выдыхает светлое облачко дыма.
— Похоже, мне теперь всегда будет неуютно в Париже. Я люблю, когда вокруг тихо и спокойно. Мне тяжело в Стокгольме. Я бы всю жизнь прожила в таком месте, как здесь.
— Каждый свой будний день? — спрашиваю я и вспоминаю наш недавний разговор на эту тему.
— Да. Попыталась бы отыскать мир в мире. Свой собственный мир.
— Как тот отшельник на Фьюке?
— Да. Почти как он. Но не в одиночестве. Нужно найти кого-то, с кем можно жить, кому можно довериться. А это чертовски трудно.
Я слегка вздрагиваю, потому что голос Мари-Лу внезапно становится жестким. Я больше ничего не говорю. Мари-Лу тушит окурок о мостки. Тишина подводит черту под ее словами.
Мы сидим и смотрим, как на темной поверхности воды всплывают и расширяются круги. Это очень красиво, почти волшебно. Слышен тихий щелкающий звук. Я знаю, откуда он идет. Это рыбы хватают насекомых у самой поверхности воды.
— Кажется, это был хариус? — спрашиваю я у Мари-Лу.
Она кивает:
— Ты мог бы порыбачить.
— Сетью?
— На муху, — говорит Мари-Лу и снова хихикает. — Или на шмеля. У вас их тут полно.
Я тоже смеюсь. Затем она внезапно садится на мостки и снимает футболку.
— Адам, я хочу искупаться. Вот было бы здорово! Неси меня! Пойдем!
Она протягивает руки.
Я поднимаюсь.
— Ты хочешь купаться в джинсах?
— Нет, сними их.
Я хватаюсь за штанины и стягиваю их, и когда джинсы съезжают с пяток, теряю равновесие и задом падаю на мостки. Мари-Лу снова хихикает.
Я складываю джинсы и вешаю их на спинку коляски.
— Это мне тоже больше не нужно, — говорит Мари-Лу, стягивает с себя трусики и бросает их в сторону. — Купаться нужно голым, что может быть лучше, правда ведь, Адам?
Ее трусики повисают на бутылке, и когда Мари-Лу обнаруживает это, с ней случается новый приступ хихиканья.
Я тоже раздеваюсь. Беру смеющуюся Мари-Лу на руки, но, понимая, что не совсем трезв, не рискую прыгать с ней на руках в воду прямо с мостков. Вместо этого решаю сойти по мосткам на берег, а потом — в воду.
Я иду осторожно, смотрю, куда ставлю ногу. Падение с рампы все еще напоминает о себе болью в ухе. Никогда мне еще не приходилось нести на руках голую девушку. Чувствую прикосновение нежной кожи Мари-Лу. Вот еще один повод сосредоточиться на ходьбе.
Внезапно со двора доносится кудахтанье. Мари-Лу кладет руку мне на плечо. Я резко останавливаюсь и прислушиваюсь.
— Кто-то есть во дворе, — совершенно трезвым голосом говорит Мари-Лу.
Я выглядываю из-за деревьев. Затем разглядываю дом. Никого не видно.
— Это может быть только Бритт Бёрьессон, — говорю я.
Мари-Лу снова начинает хихикать. Я чувствую, что ее теплое тело словно вибрирует.
Я тихо стою минуту-другую. Больше звука не слышно. «Это только в американских фильмах что-то происходит», — думаю я. Если бы это был фильм, то именно сейчас появился бы папа с Бритт Бёрьессон. Я стою с голой девушкой-инвалидом на руках, бутылка одного из лучших вин Бритт стоит пустая на мостках. Хотя вряд ли бы они ее заметили, потому что на ней висят женские трусики.
Я иду вперед. Наверняка это просто Сив и Рут поспорили из-за очередного червяка. Иногда они издают такие звуки. Я говорю об этом Мари-Лу.
— Все равно я кого-то слышала, — упрямится она.
Вода совсем теплая. Я несу Мари-Лу, пока вода не поднимается мне выше колен. Затем пытаюсь сесть на дно, не выпуская из рук Мари-Лу. Меня посещает странная идея, что нам нужно купаться как можно ближе друг к другу. Мы падаем в воду. Мари-Лу хихикает, в этот раз я тоже не могу удержаться от приступа дикого хохота, и мы оба оказываемся с головой в воде.
Затем Мари-Лу вскрикивает и бросается в сторону. Ей кажется, что кто-то прикоснулся к ее спине.
— Рыба, — говорит она.
Я молчу. Уж мне-то известно, что это была за рыба. Я смущаюсь, заметив, что она тоже все поняла.
Мари-Лу хочет ночевать под открытым небом. Прямо на мостках. По-моему, неплохая идея. Я приношу из дома наши одеяла и подушки и устраиваю уютные постели. Затем бегу во двор и закрываю Сив и Рут. Они, кажется, привыкли к вольной жизни и вечером сами возвращаются в фургон. Не понимаю, как мы раньше не додумались до этого. Я слышу, как они сопят в темном салоне, и желаю им спокойной ночи.
Вернувшись назад, я помогаю Мари-Лу лечь и сам укладываюсь рядом. Мы лежим на спине, голова Мари-Лу на моей руке, и смотрим на месяц, висящий над лесом, как сияющий бумеранг.
Здесь нет настоящей тишины. С озера доносятся звуки работающего мотора, я догадываюсь, что это парусная лодка, которая ходит на моторе в безветренную погоду. Время от времени издалека долетает приглушенная музыка с вечеринки в какой-нибудь избушке далеко от берега.
— Я люблю спать под открытым небом, — говорит Мари-Лу.
— Я тоже, — говорю я.
Над водой носятся полчища летучих мышей, дух захватывает лежать почти среди них. Они парят, как маленькие привидения, резко меняя направление своего полета. Одна летучая мышь пролетает так низко, что Мари-Лу с головой укрывается одеялом.
Я вижу, что забыл потушить в кухне свет. Входная дверь не заперта. «Ничего страшного, — думаю я. — Здесь всегда спокойно. Здесь можно доверять людям».
Я сообщаю об этом Мари-Лу, но не получаю ответа.
Я крепче прижимаюсь к ней, прислушиваюсь к ее глубокому, спокойному дыханию. Она дышит в такт волнам. Я пытаюсь дышать так же и засыпаю.
Я сплю беспокойно. Мне снится странный сон, в котором я стою посреди Парижа совершенно голый. Ко мне подходит Бритт Бёрьессон. Она тоже голая, ее тяжелые груди покачиваются в такт шагам. Она пристально смотрит на меня. Смеется. Затем хватает правой рукой за член и пару раз дергает, как бы проверяя его на прочность. Затем кивает и с вызовом смотрит на меня. «Что ты делаешь?!» — испуганно говорю я. «Вытяни вперед руки, сын мой», — говорит Бритт. Я хочу закричать, что я вовсе не ее сын, что она с кем-то меня путает. Но с моих губ не срывается ни звука. Я стою, широко открыв рот, словно мертвая рыба. Ощупываю руками глаза и понимаю, что это белые выпученные шары. «Я — мертвая рыба», — думаю я и чувствую, как накатывает паника. «Ну же, сын мой», — говорит Бритт, и я понимаю, что больше не могу сопротивляться. Она шарит руками по моему телу, обнимает, тянет за собой. «Нет! — кричу я. — Отпусти меня!» Рядом с нами появляется Бьёрн. Он полностью одет, на голове — серая кепка, сдвинутая на затылок. Он смеется надо мной: «Говори по-французски, парень, а то ни слова не понятно».