Изгнанник из Спарты

Хрисея уже рыдала навзрыд.

– Отец! – всхлипывала она. – Брим! Халкодон! Не надо! Не подвергайте меня такому позору! Я умоляю вас! Не надо!

Но они даже не взглянули на ее страдальческое заплаканное лицо; их взор не мог оторваться от этого звенящего, сверкающего серебряного потока, льющегося в чашу весов.

– Согласны, – прошептали они. Затем голоса их зазвучали все громче и громче. – Да, о великие боги! Клянемся Зевсом Громовержцем, мы согласны!

Спустя месяц после той роковой ночи, Хрисея подошла к его кровати. Она присела на ее край и пристально посмотрела на него; ее глаза сверкали, как молнии, на ее неподвижном мертвенно-бледном лице.

– Ты когда-нибудь собираешься использовать то, что купил? – прошептала она. – Этот кусок плоти, из которого, как я слышала, мужчины умеют извлекать для себя наслаждение? Вот я вся перед тобой. Я принадлежу тебе. Ты щедро заплатил за меня. И я не вправе лишать тебя удовольствия, которое ты приобрел за такие деньги. Ну так бери же свою рабыню, свою наложницу. Аристон! Сорви с нее одежду! Растерзай ее плоть! Навались на нее! Торжествуй! Надругайся!

Он печально улыбнулся ей.

– Хрис, – сказал он, – ты ничего не понимаешь.

– Чего я не понимаю?

– Самого главного. Видишь ли, женщину нельзя купить. Даже самую последнюю порну. Те, кто ходят к шлюхам, просто обманывают себя. Жалкое притворство, грубую подделку – вот все, что они получают вместо любви. От тебя мне этого не нужно. Мне не нужно даже наслаждений – я имею в виду для себя одного. Ибо любовь может быть только взаимной, или это не любовь. Я готов ждать – годы, вечность, если понадобится, пока ты не придешь ко мне сама и не принесешь мне в протянутых руках свое сердце. И я увижу нежность в твоих глазах. И тебя охватит желание, перед которым померкнет моя собственная страсть. Да, я хочу, чтобы ты подарила мне свое тело, но вместе с ним я хочу получить и твою душу. И я хочу отдать тебе всего себя – и тело, и душу. Я хочу, чтобы ты никогда не поднималась с нашего ложа, не испытав высшего блаженства, не получив наслаждение гораздо большее, чем мое.

Ее огромные раскосые, как у лани, глаза широко раскрылись от удивления.

– Но это же невозможно! – воскликнула она. – Женщины не могут…

– Много ли ты в этом понимаешь? – перебил ее Аристон. – Может, хочешь попробовать?

Она смотрела на него не отрываясь. Он видел судорожное биение пульса на ее тоненькой шее, у самого горла.

– Да, – выдохнула она, – о боги, да!

Но утром, когда он проснулся, ее не было рядом с ним. Он вскочил с постели, охваченный невыразимым ужасом. Неужели она опять…

В этот момент он услышал ее голос. Он рвался ввысь, как восходящее солнце, наполненный светом, теплом, радостью. Она пела песнь любви, которую хор исполнял в «Антигоне» Софокла:

Эрос, бог всепобеждающий, Бог любви, ты над великими Торжествуешь, а потом, Убаюканный, покоишься На ланитах девы дремлющей, Пролетаешь чрез моря, Входишь в хижину убогую. Ни единый в смертном племени, Ни единый из богов, Смерти чуждых, не спасается, Но страдают и безумствуют Побежденные тобой.

Затем дверь открылась, и она вошла, протягивая ему маленькую чашу.

– Что в ней? – спросил Аристон.

– Немного козьего молока, хлебных крошек – и все мое сердце, – сказала она.

Глава XX

Врач Офион протянул чашу Хрисее. – Выпей-ка это, – мрачно сказал он. – Это поможет тебе уснуть.

Хрисея взяла чашу пальцами, похожими на когти какой-то хищной птицы. Ее голос совершенно охрип от рыданий.

– И так каждый год! – всхлипывала она. – Скажи мне, мой добрый врач, неужели я никогда, никогда не смогу…

–… родить живого ребенка? – закончил за нее Офион. Он бросил взгляд на Аристона, молча стоявшего у окна, и, казалось, внимательно разглядывавшего что-то во дворе. В его позе, во всей его поникшей, согбенной фигуре было нечто такое, что тронуло сердце лекаря. Он решил сказать правду. Но правда ли это? Он хорошо знал, что в его профессии невозможно было утверждать что-либо с полной уверенностью.

– Думаю, что нет, госпожа Хрисея, – медленно произнес он. – До сих пор боги были благосклонны к тебе. Я имею в виду то, что у тебя каждый раз в течение первых трех месяцев случается выкидыш, который, вполне возможно, спасает тебе жизнь. Принимая во внимание твое телосложение, узость твоих чресл и бедер, я нисколько не сомневаюсь, что попытка произвести на свет девятимесячного ребенка окажется для тебя роковой.

Аристон повернулся к врачу.

– Ты знаешь это наверняка, Офион? – спросил он. Офион тяжело вздохнул.

– Если бы ты был просто моим пациентом. Аристон, я бы,не задумываясь сказал «да». Но ты еще и мой друг, и мои чувства к тебе заставляют меня быть полностью правдивым. Я не знаю этого наверняка. В искусстве врачевания никогда ничего нельзя знать наверняка. Если врач утверждает иное, значит, он лжет.

– Значит, значит, – прошептала Хрисея, – у меня все-таки есть надежда сохранить плод, родить живого ребенка и…

– Не все сразу, моя госпожа, – прервал ее врач. – Ну, что касается сохранения плода, то в этом сомневаться не приходится. Все, что для этого нужно, так это при первых признаках беременности лечь в постель и не вставать с нее все девять месяцев; главное – не ходить и не делать резких движений, связанных с физическими усилиями.

– Да благословит тебя Эсхил! – воскликнула Хрисея.

– Подожди. Сказав то, что я сказал, должен добавить, что не советую тебе этого делать. Для женщины столь хрупкой, с неразвитой фигурой, родовые схватки могут стать ужасным испытанием. Боюсь, что ребенок погибнет, прежде чем появится на свет; думаю, что и ты, скорее всего, не сможешь перенести такие роды.

– Но ведь ты только так думаешь, – с надеждой сказала Хрисея. – Ты же не знаешь этого наверняка.

– Да, ты права. Шанс у тебя есть. Крохотный шанс. Но ОЕ столь мал, что разрешить тебе воспользоваться им – значит фактически совершить убийство. Так что я настоятельно рекомендую тебе, моя госпожа, любой ценой избежать беременности. Ты обещаешь мне это?

– Нет, – холодно произнесла Хрисея.

– Почему же?

– Мой брат умер, не оставив наследника. У него не было сына, чтобы совершить погребальный обряд. И теперь я должна родить мальчика, его племянника, который и принесет жертвы богам. Иначе его тень будет вечно бродить меж двух миров, бездомная и неприкаянная.

– Клянусь Аидом, повелителем Тартара! – взорвался Офион. – Я не желаю слушать весь этот вздор, моя госпожа! Аристон, мой бедный друг, выйдем на минуту! Они вышли во внутренний двор.

– Она одержима этой идеей, не так ли? – спросил лекарь.

– Да, – сказал Аристон, – с тех пор как Данай погиб при этом ужасающем разгроме у стен Сиракуз.

– Если он в самом деле погиб, – возразил Офион. – Ты не можешь быть полностью уверен в этом.

– Все пленные уже вернулись. Большинство из них не позднее, чем через семь месяцев после нашего поражения. Я как раз был в пещере Еврипида, когда они пришли, чтобы поблагодарить его.

– Поблагодарить? За что? – спросил врач.

– За свою свободу. В отличие от вас, афинян, сиракузцы знают цену гению. Они освободили каждого, кто знал хотя бы несколько строк, хоть один куплет, хоть что-нибудь из текстов Еврипида, написанных для хора; одним словом, все, что можно было бы запечатлеть на бумаге. Вот почему я уверен, что несчастный Данай погиб. Он знал наизусть тексты из Текубы», «Гипполита», «Андромахи», «Электры», «Медеи». И если уж кого-то освобождать за знание стихов Еврипида, то именно его!

– Ну хорошо, – сказал Офион. – Аристон, у тебя есть наложница? Или какая-нибудь гетера на другом конце Аго-ры? Флейтистка? Хотя бы порна?

– Нет, – сказал Аристон.

– Я бы посоветовал тебе завести какую-нибудь женщину. Разумеется, твоей жене ничего серьезного не угрожает до тех пор, пока ее беременность не зайдет слишком далеко. Какой же я осел, что рассказал ей, как сохранить плод! Но имей в виду, что рожать ей опасно. Очень опасно.