Изгнанник из Спарты

– Если не всегда. Ляг я сейчас на ложе, даже рядом с этим божественным созданием, через пару минут я храпел бы так, что дрожали бы стены. Или трясся бы от озноба и лихорадки. Или вообще бредил бы – да кто его знает, что бы со мной произошло. Но я не могу ей этого сказать. А что я могу сказать? Где мне найти слова? Пустые, напыщенные, бессмысленные слова, которые помогли бы мне скрыть от нее тот печальный факт, что сегодня ночью мое стареющее разбитое тело неспособно любить ее? Что бы мне такое сказать ей, чтобы…»

– Я не хочу делить свою жизнь между тобой и Хрис, Клео. Она этого не стоит; и я не стану отводить тебе второстепенную роль. Мне придется принять какое-то решение. Я отправлюсь в Дельфы и обращусь к оракулу. Подчинишься ли ты его приговору, зная, что он священ.

Она улыбнулась ему сквозь слезы и кивнула.

– Я-то подчинюсь, – сказала она, – а вот подчинишься ли ты?

– Что ты хочешь этим сказать, Клео?

– Да то, что оракул не дает советов, несовместимых с честью. Аристон. И безнравственных советов тоже, а ведь именно этого ты от него и ждешь. И поскольку я могу быть только твоей любовницей, тебе придется либо расстаться со мной, либо нарушить волю богов. Я думаю, тебе лучше не ехать, пусть мы согрешим сейчас, пока это только грех, а не святотатство. Так иди же ко мне, любовь моя. О Аристон, Аристон, я так хочу тебя!

– И я хочу тебя, – прошептал он, прекрасно зная, что лжет. Ибо он не хотел ее. В эту минуту. В эту кошмарную минуту, когда ему предлагалось высшее блаженство, а он был способен лишь на то, чтобы заснуть. Ему уже было сорок лет, и он прошел через все муки Тартара. Даже его могучее тело, тело Геракла, исчерпало все свои ресурсы выносливости и силы. Его сердце, его разум были полны любви к Клеотере, но все его тело представляло собою жалкое, дрожащее воплощение безмерной усталости, каждый его нерв буквально кричал, умоляя дать ему отдохнуть. Помимо всего прочего, рана в нижней части живота, нанесенная спартанским мечом и зашитая рукой неумелого хирурга прямо на поле боя, плохо зажила, так что на самом деле его состояние было гораздо хуже, чем он думал. – Клео… – начал он. Но тут же его охватил внезапный приступ страшного озноба, постоянного спутника его непрекращающейся лихорадки; он почувствовал, как дрожь волной поднимается от его ног, обутых в котурны, и разбегается по всему измученному телу. Каждый его могучий мускул затрясся, как под напором урагана. Откуда-то издалека до него доносился голос Клео, ее отчаянный крик: «Аристон! Аристон! Что.. « Но он уже не видел ее. Он не мог ее видеть. Ее просто не было. То, что возникло перед его взором, лежало за пределами человеческого понимания, это было одним из тех знаков, знамений, образов, которые, возможно, вызываются той призрачной силой, скрывающейся в душе человека, которую Сократ называл демоном, духом, направляющим или предостерегающим смертных, или же, если угодно, это было отображением усталости, лихорадки, болезни, порождением измученных нервов, непрестанной душевной борьбы, искры, на мгновение вспыхнувшей где-то в бездонных глубинах памяти и воплотившейся в образ… старого прорицателя, павшего перед рядами их войска на холме у Му-нихия.

Аристон смотрел на него, и его лицо становилось серым, как у мертвеца.

– Я не вижу тебя! – бормотал он. – Я слишком утомлен, мое воображение…

– Ты не видишь меня, – шептал ему провидец. – Ты слишком утомлен, твое воображение…

– Аристон! – рыдала Клеотера. – Твое лицо! Твое лицо!

– Прости, – это был не голос, это был отзвук прошедшего града, шелест падающего снега, звук, который тише безмолвия, – себя самого… не ищи…

– Того, чего я ищу, ибо обрету это, но при этом отравлю всю свою жизнь…

– Аристон, Аристон, любимый, ты болен! Твое лицо…

– Если же ты откажешься от этого, счастье…

– Аристон!

– …будет, будет, будет…

Он круто развернулся и бросился к выходу; ноги, казалось, сами несли его. Клео долго стояла и смотрела ему вослед. Затем она опустилась на скамью, закрыла лицо руками и заплакала. Она плакала и плакала, пока ее глаза не опухли так, что она почти ничего не видела, пока родник ее слез полностью не иссяк. Тогда, совершенно опустошенная, к тому же сильно ослабевшая за последние месяцы, когда она ни разу не ела досыта, отдавая почти всю еду, которую ей каким-то образом удавалось добыть, своим детям, как это и свойственно матерям, она уснула прямо на этой скамье.

Она не знала, как долго спала, но в конце концов проснулась с сильной болью в онемевших членах; ей почудилось, что она слышит его голос, зовущий ее по имени, и открыв глаза, она увидела его перед собой. Она тут же поняла, что от наваждения, владевшего им прежде, чем бы оно ни было вызвано – слабостью, болезнью, безумием или даже демоном, – не осталось и следа. Его взор при свете лампады был снова ясен и спокоен и при этом полон какой-то тихой радости.

– Пойдем, Клео, – сказал он. – Я хочу показать тебе нечто такое, что ты должна видеть своими глазами. Ибо, если я расскажу тебе об этом, ты мне не поверишь. Идем…

В полном недоумении она взяла его под руку. Снаружи было еще темно; был тот самый тихий, голубой, призрачный час, за которым следует рассвет. Он поднял ее хрупкую фигурку, усадил на своего коня, сам сел в седло, и они не спеша поехали по безлюдным улицам. Он остановил коня возле какого-то дома, медленно и осторожно слез с него – ибо, по правде сказать, его недолеченная рана причиняла ему сильную боль – и протянул руки, чтобы помочь ей спуститься.

– Но ведь, – заговорила Клео, не веря своим глазам, – это же, это же твой дом, Аристон! Ради Геры, что…

Идем, – сказал Аристон и снял ее с коня. Он распахнул дверь, на цыпочках пересек внутренний дворик, открыл еще одну дверь и отошел в сторону, чтобы она смогла заглянуть в глубь спальни, освещенной тусклым светом мерцающей лампады.

– О бессмертные боги! – ахнула Клео. – Ты… ты убил их!

Аристон с улыбкой покачал головой.

– За такой пустяк? Нет, Клео. Это пятна вина, а не крови. Очаровательная пара, не правда ли? Орхомен, этот Гефест, которого я сделал хромым, этот здоровенный пузатый чурбан. И эта тощая мегера, этот развратный мешок костей, предупредивший меня, что моя постель и часа не пробудет пустой после того, как я покину этот дом. И судя по всему, она сдержала свое слово. Предсказатель был прав, просто я неверно понял его. То, к чему я так долго стремился, мое гражданство…

– Аристон! – прошептала Клеотера. – Говори тише, ты их разбудишь!

После всех поглощенных ими вакхических чаш их теперь не разбудит сам Зевс Громовержец. Что ж, пусть Эрос даст им насладиться друг другом. Надеюсь, ты согласишься, что я не повинен в обмане и измене? II что этот грех не на моей совести? Ну а теперь поспешим в храм Гестии, чтобы разбудить жрицу и стать мужем и женой, пока кто-либо силой ор^ жия не принудил меня принять гражданство и тем самым не лишил нас этой возможности… пока мы оба все еще низкие метеки и закон…

Клео дрожащим голосом прервала его:

– Аристон, родной мой, ты… ты уверен? Он откинул голову назад и расхохотался.

– Но Аристон, ведь ты и она…

– …никогда не были женаты, учти. Она была знатной афинянкой, я – скромным метеком. За что ныне нам следует возблагодарить Геру и Гестию!

И она услыхала жуткое эхо, доносящееся изо всех пустынных уголков этого дома, и содрогнулась, как будто под дуновением ледяного ветра.

– Аристон, – прошептала она, – что это за ужасные звуки?

– Это смеются боги – и я, – ответил он.

Но оставалось еще одно, последнее, предсказание, которое должно было сбыться: об огромном горе, которое Аристону суждено было разделить со многими другими. И вот спустя четыре года после этого дня, он, всегда гордившийся своей сдержанностью, своим железным самообладанием, как безумный ворвался в дом Анита. Он застал своего бывшего соратника возлежащим за обеденным столом в обществе Мелета и престарелого Ликона, отца его покойного возлюбленного друга Автолика.