Гибель «Русалки»

Фиби».

Почерк крупный, разборчивый, как у ребенка.

Гай дал мальчику-посыльному пять долларов, тем самым добавив новые штрихи к той легенде, что начала складываться в Нью-Орлеане вокруг его имени. Затем надел пальто и шляпу, взял тяжелую гуттаперчевую трость с золотым набалдашником и спустился по лестнице, оставив пигмеев в номере. Через пять минут он уже сидел в двухколесном экипаже, направлявшемся в сторону Рэмпарт-стрит.

Дом под номером двенадцать – аккуратный, одноэтажный и белый, с верандой – был из тех, что обычно строили богатые нью-орлеанские джентльмены для своих любовниц-квартеронок. Гай заплатил кучеру и отпустил его. Не успел он постучать, как дверь перед ним распахнулась.

– Милостивый Боже! – прошептала Фиби. – Милостивый Боже, до чего же вы изменились!

«Да и она изменилась», – подумал Гай с грустью. Ей теперь было тридцать четыре, на год меньше, чем ему. Но выглядела она старше: печаль и невзгоды оставили свой след на ее лице, она похудела.

– Входите, мистер Гай, – робко сказала она.

– Для тебя – просто Гай, – сказал он ворчливо. – Господи, Фиби, я…

Они сидели, разговаривали, и ему чудилось, что свершается траурный обряд над невидимым покойником – безвозвратно ушедшим прошлым. К нему не было обратной дороги, и они оба знали это. Мальчишки семнадцати лет, пытавшегося спасти шестнадцатилетнюю Фиби от печальной участи быть проданной в позорное рабство, больше не существовало: он превратился в подтянутого элегантного джентльмена, словно изваянного из благородного тикового или железного дерева. И той девушки не было: лишь отдельные ее черты сохранились в этой худой печальной женщине, пережившей конец всех своих надежд и мечтаний. Какой-то тупик, столь же окончательный, как смерть, и даже более трагический, ощущался во всей атмосфере этой со вкусом меблированной комнаты: они оба продолжали жить, чтобы скорбеть о несбывшемся.

За восемнадцать минувших лет она успела побывать содержанкой трех богатых ньюорлеанцев. Первый из них, Хентли Дэвис, купивший Фиби на аукционе в Натчезе, разорился, опрометчиво играя на бирже, и вынужден был продать ее вместе со всем остальным движимым имуществом. Второй, Манфред Бёйлер, жирный грубый немец, купил ее у Дэвиса и увез на свою плантацию вверх по Миссисипи, откуда она сбежала, не вынеся его побоев и пьянства. Скорее всего, Бёйлер даже не пытался разыскать ее. Третий, юный англичанин по имени Уилкокс Тернер, относился к ней с такой добротой, заботой и вниманием, что она в конце концов полюбила его.

Фиби стала его гражданской женой. Других женщин у него не было. Он бы даже брал ее с собой на балы и званые вечера, но Фиби, куда лучше этого чужеземца знавшая, насколько глубока пропасть американских предрассудков, сумела отговорить его. Он открыто жил с ней в этом домике и стал отцом ее единственного ребенка.

Больше того, он дал сыну собственное имя, признал свое отцовство и завещал состояние ему и Фиби. Однако после того, как болезнь чужестранцев – желтая лихорадка свела его в могилу, появились какие-то сомнительные американские «кузены» и оспорили завещание. Тернер был очень богат, а «кузены» имели белый цвет кожи. Этого оказалось вполне достаточно. Фиби вот уже три года содержала себя и сына, беря шитье на дом. Она стала умелой модисткой, но заработки ее были прискорбно малы.

Она рассказала ему все это очень искренне и с большим достоинством. Ничто в тоне Фиби не давало повода заподозрить ее в желании получить какую-либо помощь.

– Могу ли я видеть мальчика? – поинтересовался Гай.

Без лишних слов Фиби встала и привела маленького Уилкокса II. Это был красивый ребенок: как это часто бывает у людей, имеющих лишь восьмую часть негритянской крови, не только цвет его кожи, но и черты лица указывали на принадлежность к белой расе. Светлые волосы, мягкие и кудрявые, глаза – огромные, голубые, длинные ресницы. Именно таких светловолосых херувимчиков обычно помещают рекламные фирмы на календарях. Он был настолько хорошеньким, что казался девочкой.

– Подай руку джентльмену, Вилли, – сказала Фиби.

Однако ребенок не решался сделать шаг навстречу гостю.

Тогда Гай сам протянул руки и заключил его в объятия. Он сидел, держа мальчика на коленях, и думал. Гай относился к разряду мужчин, которые страстно желают иметь сыновей. У него же, в его тридцать пять лет, не было ни дома, ни жены, ни ребенка. Настало время круто менять свою жизнь, сделать то, что не успел раньше.

Но сначала надо отдать дань прошлому, освободиться от груза невыплаченных долгов.

– Послушай, Фиби, – сказал он. – А ты бы не хотела перебраться на Север?

– На Север? – эхом откликнулась она. – Как-то не думала об этом… я могла бы жить в любом месте, но почему вы об этом говорите, мистер… Гай?

Ей было трудно избавиться от слова «мистер», особенно теперь, когда она разговаривала с этим… незнакомцем.

– Потому что я хотел бы помочь тебе начать новую жизнь, – решительно сказал Гай. – Было бы тяжким преступлением воспитывать мальчика как негра. Ведь он белый. Капля-друтая негритянской крови роли не играет. Я собираюсь отправить тебя в Нью-Йорк. Когда приедешь туда, говори всем, что ты кубинка или мексиканка – кто угодно, но только не чернокожая. Северяне не докопаются до истины…

– Да и южане тоже, – усмехнулась Фиби. – Мистер Уилкокс каждое лето брал меня с собой в Вирджиния Спрингс, нас там никто не знал. Мы жили в большом отеле, и он меня записывал там как свою жену. Господи Боже, Гай, сколько раз мне приходилось сдерживать себя, чтоб не расхохотаться, когда эти белые люди заводили со мной разговор о том, какие у них бестолковые, никудышные негры…

– Это хорошо, – сказал Гай, – но теперь тебе предстоит окончательно войти в эту роль. Ты будешь жить как подобает состоятельной вдове, миссис Тернер, чей покойный муж завещал ей свое состояние. Сначала тебе будет трудно вести себя как белая женщина, но ты научишься. Ты всегда была сообразительной. Слушай, как говорят другие люди, и подражай им. Мои банкиры будут выплачивать тебе деньги каждый месяц. Что ты на это скажешь, Фиби?

– А ты когда-нибудь будешь приезжать в Нью-Йорк, Гай? – спросила она нерешительно.

– Иногда буду. Когда смогу.

– Тогда я скажу «да», – прошептала Фиби, – и огромное тебе спасибо за все… и за то, что я смогу тебя видеть… хоть иногда…

Хотя весь заказанный гардероб был давно готов, Гай все еще оставался в Нью-Орлеане. Почему, он вряд ли мог бы объяснить даже самому себе. Именно теперь, когда казалось, еще немного – и все цели будут достигнуты, его охватила усталость, порожденная каким-то безымянным страхом. Он пытался избавиться от этого страха, разобраться, в чем причины. Но, когда наконец дал ему определение, наметил его границы, внес ясность в свои чувства, страх только усилился, парализовав волю.

Джо Энн. Но ей теперь двадцать девять лет. Как она выглядит? В детстве они любили друг друга, даже Речел и Джерри понимали, что когда-нибудь они, возможно, поженятся. Но сейчас между ними – горные пики времени, покрытые облачной дымкой прошедших лет. А быть может, любовь уже давно умерла? Он так много прожил и столько страдал…

Гай думал обо всем этом в двадцать седьмой день февраля, слушая в опере волшебный голос Аделины Патти. Музыка задела его за живое, хоть он и слушал ее вполуха. В антракте его внезапно охватил ужас. А ждет ли его Джо Энн? Он поверил ее детскому обещанию, но выдержало ли оно испытание временем и одиночеством? Особенно в краю, где девушки уже с двадцати лет боятся остаться старыми девами…

Неделя проходила за неделей, а он все медлил с отъездом. В те дни весь город был взбудоражен гастролями Лолы Монтез, непревзойденной танцовщицы, чье очарование пленило Людвига I, короля Баварии, даровавшего ей титул графини Ландсфельд. В прошлом у балерины был судебный процесс по обвинению в двоемужии, и она жила в атмосфере непрекращающегося скандала, еще больше подогревавшего ее мировую славу. Разбитные молодые люди, поклонники Лолы, дрались на улицах с пуританами, требовавшими запретить ее выступления в Нью-Орлеане. Гай находился в суде, когда слушалось дело об оскорблении действием: почитатели балерины побили влюбленного в нее суфлера театра, который ответил на полученный от нее пинок, что дало ему возможность до конца своих дней пользоваться славой человека, давшего пинок самой Лоле Монтез. Гай смеялся вместе со всеми, когда необузданная Лола задрала юбки, чтобы продемонстрировать суду синяки на своих бедрах. Да, жизнь в Нью-Орлеане отнюдь не была скучной…