Страница 30 из 67
— Этот подойдет. Разгоняться вон оттуда будете, — он указал в сторону горы, что поднималась за Пирогощей. — Под горку споро пойдете.
Порубежники расступились, давая дорогу, Дверяга и Гордей уже закончили с купцом и бежали к коням. Теперь Сбыслав видел, что хлебный гость Гордята привязан за ноги крепкими волосяными арканами, и концы тех арканов тянутся к седлам пограничных коней. Якунич вспомнил, что говорили люди о воеводе Улебе, и почувствовал, что волосы под шлемом встают дыбом. Купец, видно, тоже почуял, что его ждет, и завизжал тонко, пытаясь развязать толстыми пальцами крепко затянутые узлы. Толпа безмолвствовала, что гости, что простые кияне, пришедшие на торг за известиями о хлебной цене, в оцепенении смотрели, как порубежники готовили страшную степную казнь.
— Не добро творишь, княже! — завопил Гордята.
— Да разве это я творю? — удивился Владимир. — Это Улеб тебе мстит, мое дело сторона. Оно, конечно, злым обычаем, ну так за то ему перед Богом ответ держать, не мне.
— Нет такого закона — купца головой выдавать! [52]— выл богатый гость.
Гордей и Дверяга развернули коней.
— Это просто к слову пришлось, — объяснил Красно Солнышко. — А мстить — это по Правде, сам же признал, что рожь твоя, а раз твоя — ты убийца.
— То не по умыслу было, нечестно! — кричал купец, пытаясь встать.
Порубежники тронули конские бока коленями, и Гордята рухнул в пыль.
— Ну, если не по умыслу, то я за тебя виру в два раза больше положу, — крикнул вслед всадникам Владимир. — Сто гривен Улеб заплатит!
Гордей и Дверяга ехали шагом по подъему, для того чтобы, не рвя лишний раз жилы, поднять коней вскачь, надобно шагов триста-четыреста, так что жизни купцу оставалось — туда рысью, обратно скоком. Владимир размашисто перекрестился и громко сказал:
— Через жадность свою купец Гордята живота лишается, — и добавил почти грустно даже: — А в том вины моей нет.
Видно, хлебный гость услышал слова князя, потому что изогнулся и, захлебываясь пылью, завопил:
— По три! По три гривны кадь отдаю!
— Бог с тобой, — покачал головой князь. — В последний миг торговать рядишься, на что тебе эти гривны на том свете. Давайте, молодцы, не весь день тут стоять, дел еще — не переделать.
Гордята хватал руками песок, вот всадники въехали на бревенчатую мостовую — осталось проехать двести шагов.
— По две гривны, княже! — что есть мочи кричал почуявший смертный страх купец. — По две!
— Ты бы помолился, пока время есть, — звучно и печально ответил Владимир. — Хоть «Отче наш», как раз успеешь.
Конники неумолимо приближались к церкви — оттуда прямой разгон до столба. Сбыслав, повидавший всякого, стиснул зубы: одно дело снять головы переветникам и крамольникам, даже на кол посадить — это ничего, тут князь в своем праве. Но отдать купца, пусть и такого, как Гордята, на лютую, еще обрева [53]обычая расправу — от этого мороз продирал по коже. Молодой воевода вспомнил из детства, как захмелевший Якун, бывало, начинал рассказывать про старое, лихое время, когда он ходил под рукой юного князя, замиряя и собирая Русскую землю. Тогда матушка, а потом и нянюшка уводила маленьких Ингвара и Сбыслава из горницы, в которой мужи гремели братинами [54], хохотали, вспоминая, как кони, бывало, ходили по бабки во вражьей крови. Старый, лютый обычай правил тогда от Днепра до Ильменя, брат шел на брата, сдавшимся не давали пощады. Якуничу приходилось проливать кровь в бою, случалось и казнить, хоть и не любил он этого и старался сделать быстро: камней за пазуху — и в воду или на березу за шею. Здесь было иное — вспоминались глухие, страшные рассказы о судьбе несчастливого Игоря и кровавой мести Ольги. Бог не велел убивать, но раз уж без этого не обойтись — так хоть бы делать это споро, не затягивая... Сбыслав скосил глаза в сторону князя: Владимир улыбался, но как-то странно, казалось, князь чего-то ждет.
Порубежники развернулись у церкви и пустили конец легкой рысью.
— Гри-и-и... Грииивну!!! — завыл Гордята.
Князь снова перекрестился, в толпе послышались вздохи, одни крестились вслед за Владимиром, другие отворачивались, третьи, наоборот, смотрели во все глаза, радуясь нежданной забаве. Дверяга и Гордей разгоняли коней, купец молотил руками, ругался, затем вдруг последним усилием вскинул голову:
— За две ка... Кади! Гривну!
— А ну стой, — рявкнул Владимир.
Голос князя был особенный, и порубежники разом осадили коней, перешли на шаг и остановились. Красно Солнышко медленно подъехал к лежащему в пыли купцу, Сбыслав держался сзади слева от государя. Гордята был жалок — и следа не осталось от былой спеси, богатый кафтан растрепался, нательная рубаха задралась, открыв белое брюхо. По лицу гостя, серому от пыли, текли слезы, промывая мокрые дорожки.
— Ну что, Гордята? — ласково спросил князь. — Что сказать хотел? Я немолод уж, слышу плохо. По сколько рожь отдаешь?
На лице Владимира была все та же усмешка — злая, волчья, и Сбыслав вдруг догадался — да это же все игра! Скоморошество! Красно Солнышко пугал дурных купцов, чтобы не думали наживаться, пока город в осаде, он и зарубил-то не самых тороватых, а самых крикливых. Но, присмотревшись внимательней к своему господину, воевода понял еще: вздумай Гордята сейчас упираться, Владимир махнет рукой, и купца разорвут на две половины.
— По гривне... За три кади, — купец был неглуп.
— А? — князь наклонился, приложив руку к уху. — Не слышу я, говорю ведь — стар совсем, не тот я. По сколько кадей-то? Пять?
— Пя... — Гордята и впрямь был умен, а не просто тороват. — За так отдам, княже. Как печенеги у ворот стоят — за так отдам, воям, да жинкам, да деткам. На тот свет гривны не заберешь...
— А что с Калином, раздумал договариваться? — так же улыбаясь, но тихо, одному Сбыславу слышно, спросил Владимир.
— Раздумал, княже, — толстые губы купца исказила такая же усмешка. — Вот подумал сейчас — и раздумал. Потому — грех это.
— Вон как, — лицо князя лучилось отцовской добротой. — А и рад же я, Гордята, вот не поверишь — плакать хочу, не каждый день видишь, как человек свой товар вот так, за Русскую землю отдает.
Он помолчал, и вдруг разом уже не только оскалом стал похож на волка, прорычав:
— А если ты, собака, еще хоть раз мне поперек слово молвишь, хоть раз, я не только тебя — весь твой род сперва у тебя на глазах конями порву. Понял меня?
Гордята кивнул, челюсть купца дрожала.
Князь выпрямился и повернулся к порубежникам:
— Улеб!
Воевода смотрел все так же холодно, равнодушно, но Сбыслав вдруг заметил, что костяшки пальцев витязя побелели — так сжал он поводья. «Охти нам, — со странным спокойствием подумал Якунич. — Нельзя так с людьми, с огнем играешь, княже!»
— По Правде я могу выплатить виру за убитых, — Владимир устало провел рукой, приглаживая седые волосы. — Ты прости, не время мстить. За воев плачу пятьдесят гривен, за жен — по двадцать, за детей — по пять.
Толпа ахнула — за безвестных пограничных воев князь давал виру, как за старших дружинников, за жинок — как за детских, а за малых детей, как за взрослых огнищан — о такой щедрости никто и помыслить не мог.
— Прости, что обманул, не выдал тебе обидчика головой, — продолжал Владимир. — Возьмешь виру?
— Бог простит, — коротко ответил Улеб. — А виру возьму, благодарствую, княже.
От церкви уже скакали с грохотом дружинники, посланные кем-то из бояр вслед неистовому князю Владимир забрал у Сбыслава шлем, надел подшлемник, затем возложил на голову боевое оголовье.
— Сбыслав...
Наглазье скрывало верхнюю половину лица, от этого глаза Владимира смотрели словно из мертвого черепа, но Якуничу показалось, что князь безмерно устал.
— Езжай с Улебом, возьми воев — на дворе Гордяты из амбаров заберите хлеб, но и только, на поток [55]я его не отдаю. Потом ко мне во дворец, возьми двух дружинников, отвезете виру Улебу. Закончишь — ко мне скачи, у меня к тебе дело будет. Улеб!
52
То есть выдавать на смерть.
53
Обры, т. е. авары. В Начальной русской летописи описана звериная жестокость обров по отношению к завоеванным ими славянам.
54
Ковш для хмельных напитков.
55
Отдать на поток — позволить каждому заходить во двор и брать все, что угодно, одна из форм наказания в Древней Руси.