Илья Муромец.

— Ну, добро. — Никита вдруг неожиданно молодо соскочил с сундука и подтолкнул своего спутника локтем. — Вот видишь, не зря со Святых гор спускались! А ты говорил...

— Ничего я не говорил, — проворчал второй старик. — Я-то знал, что ему только уши надрать — и все путем будет.

Оба быстро, не по-старчески шагнули к двери. Уже выходя, коневед обернулся:

— Как Бурко, не шалит?

— Нет, — ошарашенно ответил Илья.

— Ну и добре. И ты его не обижай. Таких коней больше нет.

— Дедушка, — бросился к нему Илья. — Я все спросить хотел, как тебя звать-то?

— Незачем это тебе, — усмехнулся старик и вдруг одной рукой прихлопнул дверь так, что от косяка земля посыпалась.

Илья помотал странно посвежевшей головой. И дурак же он был, и сам мучился, и других обижал — а оно вон как все просто! Теперь бы только Владимира дождаться да не сгрубить ему по обыкновению. Богатырь встал, расправил с хрустом плечи... В том, что Владимир придет, он не сомневался. Чтобы чем-то занять себя, собрал в мешок книги и свитки, покидал туда же одежку, переставил зачем-то в угол сундук. За всеми этими заботами его и застал стук в дверь. Так обычно стучал Чурило, опасавшийся побеспокоить лишний раз могучего узника, поэтому Муромец, не сообразив, крикнул: «Входи уж, чего мнешься!» И только услышав, как властно, не по-чуриловски, заскрипела створка, Илья обернулся. Князь пришел один. Теперь, когда свиты не было и Владимиру уже не нужно было смотреть орлом, он выглядел усталым и постаревшим. Войдя, князь сел на сундук и уставился в пол. Некоторое время молчали оба — богатырь и государь. Наконец Владимир вздохнул:

— Ну ладно, чего тянуть. Только что гонец был — Калин к Змиевым Валам двинулся.

Князь посмотрел пристально на Илью, затем медленно встал. Муромец, чувствуя, что сейчас произойдет что-то не то, вскочил с топчана, но было поздно. Богатырь увидел то, чего уж тридцать с лишним лет не видел никто после свейского короля. Спина повелителя Руси, великого князя киевского Владимира Красно Солнышко согнулась, и он в ноги поклонился Илье. Тот шагнул вперед, не зная, что делать. Владимир также рывком выпрямился и уже по-другому, спокойно и уверенно сказал:

— Ты уж прости меня, Илья Иванович, если не прав был.

Илья развел руками, словно не знал, то ли обнять князя, то ли пришибить. Потом вдруг махнул рукой и поклонился в ответ.

— Да и ты меня прости, княже.

Оба опять замолчали, не зная, что делать дальше.

— Ну, так это, может, пойдем отсюда? — спросил Илья.

— И то, пока не забеспокоились.

Илья шагнул к двери первым, отворил ее для Владимира. На золото платья посыпался песок. Князь поднял голову и взглянул на разбитый, покореженный косяк.

— Я починю, — быстро сказал Илья. — Ну, может не сам, но мастеров найму. Немецких. У меня на Почайне горшок с дирхемами зарыт.

Князь пожал плечами, фыркнул и вдруг в голос, по-молодому захохотал. Илья почесал затылок, неуверенно улыбнулся и тоже засмеялся. Смеялось обоим легко, так что наверх Илья выполз, опираясь на стену и придерживая другой Владимира, который уже с трудом стоял на ногах.

— М-мастероов... Не... Не-ме-ецких, — в перерывах между приступами гоготания сипел Владимир.

— А... А ты-ы... каких хотел? — точно так же задушенно отвечал Илья. — Если наших... ки... киевских... так они ключами... от погреба твоего... завтра на торгу промышлять станут... «А вот кому ключи от княжо... княжого подвала! А от тюрьмы да от сумы не зарекайся!»

Обоих скрутило еще сильнее, так, хохоча и задыхаясь, вывалились во двор... Глаза не сразу привыкли к свету, Илья, пошатываясь, прикрыл их ладонью козырьком... И хохот сразу отрезало.

Площадь перед теремом была полна народу. Люди стояли тесно, плечом к плечу, на мощеном дворе, на улицах, что вели к Десятинной, кто помоложе, забрался на крыши и заборы. Все смотрели на него, смотрели с надеждой, со страхом, с радостью. Купцы и ремесловые мастера, мужики, дружинники, молодые и старые, мужчины, женщины, дети. Илье вдруг стало страшно, настолько страшно, что захотелось убежать обратно в погреб, захлопнуть за собой не раз обваленную дверь и крикнуть Чуриле, чтобы запер с другой стороны.

— Что же ты не сказал, княже, — тихо прошептал он.

— Из гордости, — так же тихо ответил Владимир. — Хотел, чтобы ты по моему слову из погреба вышел.

— А и хорошо, что не сказал, — Илья искал в толпе знакомые лица. — Бог знает, вышел бы тогда... — вон стоит среди молодых воинов Сбыслав.

— Что так?

— Страшно, княже. Они же все только на меня надеются. — Апраксия со своими боярынями была в первом ряду.

— Или зря надеются?

— Не знаю, — он посмотрел на князя сверху вниз. — Но... Что смогу, сделаю. Богатырь я или не богатырь?!

Он повернулся к Десятинной, перекрестился, повернулся к людям, поклонился в пояс, коснувшись пальцами земли.

— Простите, люди добрые, грешен перед вами. Я... — он запнулся, опустил голову, не зная, что сказать.

Киевляне молчали. Илья понял — сейчас или никогда. Горло давило, словно вражьей дланью, не хватало дыхания. Муромец ухватил ворот обеими руками и рванул, как на свободу, раздирая рубаху до пояса.

— Не словами! Делом! Кровью отслужу! Только простите...

— Да за что нам тебя прощать-то? — разнесся над молчащей толпой чей-то низкий, как из бочки, голос.

Среди ремесленников выделялись четверо: три огромных молодых парня в тяжелых кожаных фартуках кузнецов и такой же здоровенный, седатый уже мужик с правой рукой, подвешенной к шее на черной перевязи. Богатырь вспомнил, что говорил Никита.

— Вакула? — неуверенно спросил он.

— Вакула я, — мужик шагнул вперед, молодые обошли отца и встали по бокам. Сыновья смотрели на Илью нехорошо и недобро.

— Так это тебя я...

— То дело прошлое. Спьяна кто не буянит. Силы у тебя, Илья Иванович, немерено, — кузнец помолчал.

Владимир вдруг понял, что на площади творится небывалое — вперед именитых мужей, бояр, попов, вперед него, киевского князя, с первым богатырем русским говорит простой мужик-кузнец. «И слава богу, и говори с ним! Нас не слушал, рожа черносошная, может, хоть тебя послушает». Вакула собрался с мыслями:

— Мы вот тут думу подумали промеж собой, промеж кузнецов... А и решили... — он опять замолчал. — Ну не мы сами, конечно. Конь твой подсказал. Сами-то бы мы вовек... Надо ж такое удумать... — он повернулся куда-то к церкви. — Бурко Жеребятович, выходи, покажи, что мы для вас сладили!

Из-за Десятинной донеслось негромкое позвякивание. Илья и Владимир видели, как расступились люди, вжимая задних в стены, раздались, словно вода перед стругом на Днепре. Ярко, так, что глазам было больно смотреть, засверкало на солнце, и на площадь выступило невозможное, сказочное чудовище! Словно шкура легендарного Скимена, зверя седой древности, блестела на солнце стальная чешуя. Алым и черным ярилась жуткая, клыкастая морда, сверкающие пластинчатые крылья-некрылья поднимались над плечами. Чудовище ступало размеренно, припечатывая землю копытами, окованными сталью, на подковах торчали короткие толстые шипы.

— Бурко? — не веря, спросил Илья.

Он уже разобрал, что морда — это и не морда, а раскрашенная цветным лаком стальная маска, да и лиловый глаз из жуткой глазницы смотрел не по-звериному умно. Конь, до колен прикрытый хитрой чешуйчатой попоной, подошел к кузнецам и ткнулся Вакуле в плечо.

— Ну как, Бурко Жеребятович? — ласково спросил однорукий кузнец, похлопывая коня по закованной шее. — Теперь нигде не жмет?

— Как родное, — глухо ответил из-под маски Бурко. — Давайте короба.

Сыновья споро раскинули на земле холстину, откуда-то появилось еще четверо ражих кузнецов. С трудом, надсаживаясь, они тащили за четыре ручки два огромных короба, еще двое, сгибаясь под тяжестью, несли что-то длинное, завернутое в такой же холст. Мужики с усилием поставили короба на холст и откинули крышки. Рядом положили сверток. Вакула пригладил волосы.