Страница 31 из 78
Следующим утром я проснулся и осознал, что теперь пятьдесят лет я буду работать пять дней в неделю. Если повезёт. Я это помню как вчера — жестокое похмелье и непонятная грусть оттого, что я больше не вернусь в школу. Идиотизм. Я всегда её ненавидел. Но вдруг всё переменилось. Как будто меня отбросило назад и я снова ребенок, можно жить, как хочешь, только отвечаешь за большее.
Первая работа, на которую я устроился — на кухне в торговом центре. Я был посудомойщиком в заводской столовой, работал с десяти до четырёх, ещё часа два занимался всякой халтурой, вроде перетаскивания коробок и убирания мусора со стоянки. Мне нравилось. Работа была грязная, тяжёлая, с одной стороны мойки всегда была куча подносов и кастрюль, покрытых жиром и пригоревшими остатками еды, об которые раздирались губки, которыми я мыл, но с другой стороны всегда оставалось место для ледяной кружки пива из здешнего бара. Шеф был толстая скотина, приводил с собой собаку, потому что той было скучно сидеть одной дома, ходил по кухне и доебывался до всех, но вообще он был нормальный, хороший босс, никогда не возникал по поводу таких, как я. Двое поваров были раздолбаями двадцати с чем-то лет, в халатах и белых фартуках, и относились ко мне хорошо. Всем казалось это смешным, но они относились к своей работе серьезно. Они смотрели за тем, чтобы у меня под рукой всегда было пиво, запотевшая стеклянная кружка, прямо как в рекламе, холодное свечение, которое заставляло меня снова и снова тянуться за ещё одним глотком. Я выпивал пять-шесть пинт в день, и большая их часть выходила наружу в виде пота.
Раковины всегда были заполнены посудой, отмыть всё можно было только кипятком. Он лился бесконечным обжигающим потоком, мне всегда было жарко, пот лился ручьями, я мыл и мыл, а посуды только прибавлялось. Работа была такая, что казалось, она никогда не кончится, но около двух часов скорость поступления грязной посуды уже уравнивалась с моей. Мне впервые приходилось так вкалывать, и я начал кое-что соображать. По сравнению с мойкой укладка полок была лёгкой работой, а сбор вишни вообще развлечением плюс немного денег на карманные расходы. Здесь всегда было напряжение и постоянные шутки, чтобы его разрядить, а когда уходил последний рабочий, мы садились за длинные столы и устраивали себе праздник. К вечеру всегда что-то оставалось, и за эту еду не надо было платить. Повара обычно выпивали после работы. Были вкусные десерты, картошки — ешь сколько влезет, пироги, сосиски, треска, в общем, всё, что обычно есть в столовой. Рядом со столовой был бар, но мы ходили туда через заднюю дверь; парень, который там работал, спонсировал нам выпивку, то есть просто разрешал нам наливать, сколько нужно и ничего за это не брал, такая у нас была профессиональная привилегия. Это было хорошее время.
Я стал вести жизнь рабочего человека со всеми присущими ей достоинствами и оставался на этой работе год. Сгибаясь над раковиной, когда пар бил в лицо, наблюдая, как темнеет белая пена, становится грязно-серой, потом почти чёрной. Потом я вынимал посуду, и всё начиналось заново — брызги горячей воды, пена, которую надо было сгонять ложкой. Я затупил порядочно ножей, отскребая пригоревшие остатки, раскапывая корку, чтобы показалась блестящая поверхность, и каждый день всё то же самое, чувство настоящей победы, когда последняя кастрюля вынута из мойки, а сушилки пусты и вытерты досуха. Всё время я думал о деньгах, которые получу, напевал на одном дыхании, не слушая, что там вопит радио, их хиты, занудство ди-джеев, дерьмовый плейлист, я погружался в свою музыку, песня Clash — «Cheapskates», то место где говорится о таком же посудомойщике, как я. Второе чувство — гордость, что получаешь деньги за работу. Мне было хорошо, мне было просто охре-нительно, я откладывал деньги на фургон и купил его за семьдесят пять фунтов, когда мне исполнилось семнадцать.
Это была грандиозная тачка, с длиннющим рычагом коробки передач, который превращал каждое переключение в акробатический номер, а бак можно было залить доверху меньше чем за 4 фунта. Теперь мы не угоняли чужие тачки, чтобы добраться до Лондона, и не прыгали через турникеты, чтобы уехать на поезде, вместо этого все приходили ко мне домой и залезали в фургон. Я нажимал на педаль, и через полчаса мы были уже в Кэмдене или на Уэст-Энде. Собственная машина — отличная штука, мы чувствовали себя свободными, могли поехать куда угодно, делать что угодно. Я постелил в кузове старый ковёр, поставил там магнитофон, Смайлз ставил записи, а Крису всегда удавалось стащить где-нибудь несколько бутылок. Дэйв обычно забирался в угол, всё время искал место почище и выдавал едкие замечания, это была его роль, завести нас немного. Девушкам нравится, когда у тебя есть машина, я быстро это усвоил, они предпочитают парней на колёсах. Мы ездили на концерты раза три-четыре в неделю, все скидывались на бензин, а я вёл. И мне нравилось. Нравилось крутить руль, нажимать на педаль и оставлять позади другие машины. Хорошо двигаться так, а не стоять на остановке под моросящим дождём или, как толпа идиотов, ждать отменённого поезда.
Смайлз после школы всё время сидел дома, слушал музыку, а в основном спал. Дома он ставил только реггей, приятель Тони, Альфонсо, приучил его слушать даб. Он сидел и часами слушал эти звуки, какой-то поросячий визг и хрен знает что ещё, шум, который мог записать или идиот, или гений. Я не могу сказать, что это была за музыка, но похоже на то, что мы слышали у некоторых панк-групп. Летом у Смайлза было всё нормально, но когда ночи удлинились, стало холоднее, он начал скучать, так и не добрался до биржи труда, кажется, ему не хотелось работать. А работы было полно. В Слау в торговом центре всегда можно было найти какое-нибудь занятие. Он сказал, что его не устраивает такая работа, как мойка посуды, он хочет получить профессию, и это сбило меня с толку, я просто не мог поверить, что это его слова. Он был уже не тот Смайлз. Дэйв спросил его, где это он набрался таких манер и прочей фигни, но он просто был ещё не совсем здоров, последствия комы, так что это было неважно. Нужно было только время, чтобы всё стало как раньше.
Дело в том, что у Смайлза не было денег, только те, которые ему давали его старик и Тони, а они почти все уходили на покупку пластинок, так что мы помогали ему, покупали билеты на выступления, выпивку, то-сё. Он ничего не требовал и даже отказывался, но мы сказали, что он сам бы сделал для каждого из нас то же самое, и он знал, что это так. Он был готов отдавать, но не получать. Наверное, ещё он получал пособие, но на него всё равно не прожить, что бы там ни говорили члены парламента и трясущие миллионами бизнесмены, сидя в загородных домах, лакая шампанское и придумывая очередную причину для сокращения штатов. С Тэтчер сейчас то же самое, только ещё хуже из-за этого упора на высокую справедливость. Мы нисколько не продвинулись вперёд, наоборот, откатились назад, как кучка мусора, которую волна выбрасывает на пляж, а потом уносит назад, оставляя грязный песок, куски пластика и ржавые жестянки, зацепившиеся за камни.
Дэйв работал в центре в магазине одежды, для него оказалось не проблемой продавать хитрожопым соулбоям одежду для хитрожопых соулбоев, которых мы терпеть не могли, стал хорошо одеваться, перенял грубоватый стиль «2 Тон». Дэйв рассчитывал произвести на девушек впечатление своим модным видом, и у него обнаружился талант постоянно затаскивать какую-нибудь из них в постель, а мы проводили больше времени наедине со своей рукой, чем с девочками нашего возраста. Он тырил вещи из магазина и стал одевать некоторые из них, когда шёл в паб. Я ненавидел лейблы, для меня, как почти для всех панков, они были знаком, что тебя контролируют. Крис между тем плавно перешел к кражам со взломом. Как-то он хотел взять меня с собой, но меня не попёрло, не нравилась мне мысль залезть в чужой дом, даже к богатым, и ещё больше не нравилась возможность загреметь в исправиловку на шесть месяцев, ходить там строем по морозу. Я бы этого не выдержал. Самое худшее — оказаться взаперти. Это мой самый большой страх.