Тюрьма

Автобус увозит меня из города, эта громоздкая кибитка битком набита крестьянами, возвращающимися с овощного рынка, смеющимися мужчинами и женщинами, они тащат пустые коробки и корзины, несколько непроданных яблок и буханок хлеба. У них был хороший день, и они соблазняют путника, предлагают напитки и дразнят меня, потому что я держусь за поручень и пытаюсь удержать равновесие; я принимаю три яблока и сумку со сливами, в конце концов, увидев указатель палаточного лагеря, спрыгиваю на пустынном повороте. Я иду по пыльной тропинке, слушаю пение птиц, топаю к побережью. Лагерь найти легко. Он тоже пустынен. Но все нормально. Лето кончилось, но все еще тепло; и я ем свой хлеб и сыр, два яблока и все сливы, у меня есть банка с оливками и короткий маленький огурец с жесткой кожурой и сочной мякотью. Настоящий пир. Набив брюхо, я кладу голову на сумку и смотрю на падающее солнце, а потом понимаю, что внезапно стало очень холодно и темно. Птицы перестают петь, среди деревьев стоит треск, раздается бормотание. Луна маленькая, а электричества нет; и я, спотыкаясь, иду к ближайшей кабинке, распахиваю ее и тороплюсь внутрь, сажусь на кровать, у дверей фыркающие звуки, это скорее дикий кабан, нежели злобная мартышка-гоблин. Ночь холодна, и я крепко закутываюсь, я рад, что потратил деньги на этот спальный мешок.

Утром я гуляю по пустынному побережью, плаваю в море, опускаю голову под воду и выпускаю воздух из легких, выныриваю и снова вдыхаю, плыву вдоль залива до скал, а затем обратно, туда, где лежит моя одежда. Я вытираюсь и одеваюсь, иду по берегу к часовне. Я не любитель осматривать достопримечательности, не музейный фанат, но здесь изумительно, нечто такое есть в атмосфере… С гористого мыса просматриваются мили и мили вокруг. У меня приподнятое настроение, я бодр после плавания и счастлив своим отшельничеством, счастлив дышать этим чистым воздухом и осознавать, что этот пейзаж не меняется сотни лет. Крестьяне из автобуса могли быть из другого столетия, в своей традиционной одежде и с загрубелой кожей, все знают друг друга. Я ускоряю шаг, мне хочется добраться до места.

Я прохожу мимо скал и продолжаю свой путь по гранитному гребню горы к маленькому заливу. Он тоже пустынен, кроме единственного рыболовного судна, мягко качающегося на воде, здесь никого нет. Часовня возвышается па гребне холма, выделяется на фоне деревенского ландшафта, сияет на солнце ослепительно белым. Я взбираюсь по голышам, которые прибило с побережья, быстро нахожу тропинку, она извивается, мой путь лежит через кукурузное поле. Это легкая прогулка. Сосны раскинулись над утесом за часовней, грязная дорога ведет в глубь материка, теряется за поворотом. Я приближаюсь к строению и останавливаюсь, смотрю на лес и на долину, дикая трава гнется от ветра, качающаяся армия кивающих шлемов, миллиарды цветоножек склоняются одновременно, как отряд милиции, представляю, сколько там миллиардов стручков, ждут, когда ветер унесет семена и развеет их по ветру. Я снова думаю о Джимми Яблочном Семечке, любуюсь цветами, раскинувшимся кукурузным полем. По сравнению со всем этим великолепием природы я ничтожно мал в глазах Бога, чувствую себя пылинкой, хотя я и не сильно верующий. Часовня возвышается передо мной, это божий дом, и в нем царит атмосфера, в которой нет места гневу и наказанию, мирской собственности. Это место, где больше не существует добра и зла. Это далеко за пределами таких границ.

Я долго стою, не шелохнувшись, смотрю на вечную землю, я рад, что покончил с поездами, и с автобусными маршрутами, и с закупоренной городской жизнью. Оказывается, так легко выскочить из этого конвейера. У меня нет машины или велосипеда, я могу отправиться только в те места, где есть общественный транспорт, я понимаю, что мне нужно изменить образ мышления, купить трейлер или осесть где-нибудь и взяться за образование. Я ищу выход, но у меня мало денег и мне нужна работа. Меня огорчает нехватка денег, но оказаться здесь — это почти праздник, что кажется нелепым для бродяги. Это место ничто не может потревожить.

У этих крестьян есть некоторые удобства, и, похоже, у них нет поводов для беспокойства. Они живут своей жизнью, как жили и их предки; и это вынуждает меня задуматься над собственной неугомонностью, может, есть какой-то дефект в моей генетике. Я вспоминаю о своем отце и внезапно чувствую приступ зависти к местной общине, я завидую спокойствию, в котором живут эти люди, их мирным мыслям, красивой часовне и всему, что она символизирует и имеет, каждой каменной плите, распятию, и гимну, и образу. Но я подавляю эту ревность и иду дальше, к часовне. А она маленькая, хрупкая, она даже меньше, чем казалось с первого взгляда; шесть лавок выставлено с одной стороны прохода, ослепительно белые стены. Я чувствую, что мое дыхание настолько ровное, оно почти остановилось. Голос человека звучит неожиданно, но не пугает меня.

Подходит пожилой священник, протягивает руку, жмет мою, и это рукопожатие скорее свойственно более молодому и сильному человеку. Он приглашает меня сесть рядом с окном и выпить лимонаду, рассказывает, как когда-то он жил в Лондоне, учился там три года. Лимонад холодный, пенящийся, очень сладкий, я вежливо отпиваю, хотя на самом деле я хочу выпить его в один глоток. Мы долго разговариваем, сидя в пурпурной тени, свет льется сквозь витраж; и я смотрю на источник этого света и вижу Иисуса, распятого на кресте, его сияние непропорционально относительно всей картины; и я задумываюсь, знает ли кто-нибудь имена тех людей, которые создали этот шедевр. Частички пыли танцуют на свету, и я смотрю на них и понимаю бесконечность, я искренне знаю, что больше не существует правильного или неправильного поведения, и это дежавю, как будто это случалось со мной раньше. Священник говорит мне, что Иисус был путешественником, он ходил торговыми маршрутами Персии и обрел свое знание в Индии и Тибете, и что, только освободившись от собственности и желаний, человек может найти спасение. Он верит в то, что Иисус больше индуист или буддист, чем еврей, и говорит, что слишком много христиан потеряли духовность.

Священник очень стар. Почти девяносто, говорит он, словно прочитав мои мысли, и когда я хвалю его часовню, он пожимает плечами и говорит, что это всего лишь здание, и покуда это храм Божий, Бог действительно обитает в наших сердцах. Мы снова пьем лимонад, до тех пор, пока кувшин не опустевает, а потом он ведет меня, показывает разных святых, обрамленных в деревянные рамки, маленькая икона, которая стоит кучу денег, но его прихожане этого даже не замечают. Вещи, на которые не обращают внимания, порой оказываются настоящими драгоценностями. Их материальная стоимость ничего не значит для тех людей, которые молятся здесь, эти мужчины и женщины никогда не уезжают далеко, они довольны своей жизнью. Священник улыбается и кладет свою руку на мою, уверяет меня, что богатство и собственность — это не важно, как будто он понимает, что у меня мало денег. В этом месте люди никогда не запирают своих домов, потому что здесь нет воров и нет нужды воровать. Часовня всегда открыта для незнакомцев. Если из города приедут бандиты и ограбят это место, его это не обеспокоит. Привязанность к чему-либо, особенно к религиозным объектам, неправильна. Он кладет руку на сердце, подчеркивая, что его слова искренни. Он перебирает свои четки, он внимателен, но не суетлив, он в согласии со всей Вселенной.

Наконец он смотрит на часы и говорит, что должен уходить. Ему нужно посетить знакомую. Ей сто три года, и она простудилась. Она сильна и независима, дважды в неделю ходит в часовню, но сегодня его очередь нанести визит. Он пойдет к ней домой, и это займет у него двадцать минут. Я могу оставаться здесь так долго, как мне угодно, если мне нужно, я могу остаться на ночь и спать на полу. Я смотрю на священника и осознаю, что каждое его слово было сказано искренне. Это великий человек, первый, кого я когда-либо встречал, его лицо в этом свете кажется пурпурным, мягкие линии лба — кроваво-красными. Он желает мне безопасного путешествия и снова жмет мою руку. Мы выходим из часовни, и я смотрю, как он идет к лесу, не сбиваясь с тропинки, и исчезает из виду. Я раздумываю над его словами, я чувствую себя его прихожанином. С такими священниками не бывает понятия «изгнанник». В его глазах никто не будет выглядеть чужаком. Он предложил мне поддержку. Я оглядываюсь на часовню и думаю об иконе, о деньгах, которые можно за нее выручить, о еде и крове, который можно приобрести на эти деньги, и о том факте, что местные даже не заметят, что ее больше нет. Священник будет доволен.